поле весною и летом, с ружьем за спиной, как ни в чем не бывало, и если случайно встречался с Фрутосом, Присяжным, говорил: «Иду, знаешь, поохотиться на мелкого зверя». И Фрутос, Присяжный, только говорил: «Ну, ну» — и подмигивал. Фрутос, Присяжный, считал, что жара вредна — солнце, мол, выедает здоровье человека точно так, как краски на платьях девушек, поэтому он часами просиживал в кабачке Дурьвино и резался в домино.

Хитер был Браконьер, но частенько и он становился в тупик и тогда обращался за помощью к Нини.

— Нини, бездельник, где тут прячется барсук? Если верно покажешь, дам тебе дуро.

Или:

— Нини, бездельник, уже целую неделю выслеживаю лиса и никак не накрою. Не видал его?

Мальчик, ничего не говоря, пожимал плечами. Тогда Браконьер грубо тряс его, чертыхался:

— Черт, а не мальчишка! Неужто тебя никто не научил смеяться?

Нет, Нини смеяться умел, но смеялся обычно наедине с собой, тихонько и не зря, а по какому-то поводу. Когда наступала пора течки, мальчик часто еще затемно подымался в лес, и на заре, когда утренний ветерок расчесывал зеленую, недавно прополотую пшеницу, Нини подражал заячьему визгу, и дикие эти зверьки сбегались на его зов, меж тем как Браконьер, притаясь на другой стороне лощины, ругался, что сидит напрасно. Нини тогда злорадно смеялся и, если, возвращаясь, встречал Браконьера, смеялся про себя еще пуще.

— Откуда идешь, бездельник? — с досадой спрашивал Матиас.

— А я рыжики собирал. Подстрелил что-нибудь?

— Ничего. Какой-то треклятый заяц кричал все время в лощине, они к нему и посбегались.

Вдруг Браконьер подозрительно взглядывал на него.

— А ты случаем не умеешь кричать по-заячьи? Правда, не умеешь, Нини?

— Я-то? Нет. Почему спрашиваешь?

— Просто так.

Если же Браконьер выходил на охоту со своей борзой Митой, Нини прятался на пути к заячьему логову и, когда собака, часто дыша, гналась за зайцем, из своего укрытия грозил ей палкой; трусливая, как все борзые, Мита прекращала погоню и поворачивала назад. В таких случаях Нини, малыш, тоже смеялся про себя.

Нини, впрочем, умел смеяться не только, когда ему удавалось надуть Браконьера. В весенние лунные ночи мальчик любил ходить к речке и, спрятавшись в прибрежном тростнике, смотреть, как приходит на луг лисица поесть послабляющих трав при ярком сиянии полной луны, озарявшей долину волшебным, искристым, молочно-белым светом. Не подозревая присутствия человека, лисица вела себя свободно. Она не спеша пощипывала редкую траву на берегу, временами поднимала красивую свою голову и сторожко прислушивалась. От лунного света раскосые глаза ее порою вспыхивали зелеными искрами, и зверек казался тогда каким-то сверхъестественным существом. Однажды Нини, видя, что лисица, присев на лугу, спокойно почесывается, выскочил с криком из своего тайника; лисица в испуге сделала гигантский прыжок и помчалась, разбрызгивая хвостом зловонную свою мочу. Мальчик, гонясь за ней по тростниковым зарослям и по полю, хохотал во все горло.

В другие ночи Нини, притаясь в лесу на полянке за стволом дуба, наблюдал за кроликами, которые в лунном свете бегали по траве, задрав белые хвостики. Вдруг откуда ни возьмись появлялся хорек или ласка — и кролики пускались врассыпную. В сезон течки зайцы-самцы ожесточенно дрались у него на глазах, меж тем как самка, спокойно сидя на краю полянки, ждала победителя. И когда бой заканчивался и самец- победитель направлялся к ней, Нини издавал заячий визг — заяц оборачивался, встав на задние лапки в ожидании нового соперника. В начале весны по ночам бывало, что на полянке собиралось до полудюжины самцов, — тогда происходило поистине эпическое сражение. Нини однажды видел, как один самец хватанул другого так яростно, что вырвал ухо с корнем, и резкий вопль изувеченного зайца раздался в безмолвном, посеребренном луною лесу как патетическая жалоба.

На святого Гигина Матиас Селемин, Браконьер, убил великолепную лису. К этому времени закончили колоть свиней, рождественские праздники были позади, но погода еще стояла холодная, и земля по утрам была белая, будто после снегопада. В это время в полях делать нечего — только разбросать навоз да выполоть сорняки, — никто и не появлялся там, кроме Браконьера. И вот он, спускаясь в то утро с нагорья, сделал небольшой крюк только ради удовольствия пройти мимо землянки и показать мальчику свою добычу.

— Нини! — закричал он. — Нини! Гляди, что я принес тебе, бездельник!

Лиса была красивая — с красноватым мехом и необычным белым пятнышком на правой лопатке. Браконьер прижал ей сосок, и оттуда брызнула струйка густой, белой жидкости. Тогда он приподнял лису в руке, чтобы мальчик мог вволю поглядеть.

— Самка, да еще с детенышами, — сказал он. — Целое богатство! Если Хустито как следует не раскошелится, подамся с нею в город, вот как.

Блохи удирали с мертвого тела на теплую руку Браконьера. Нини взглядом следил за ним — видел, как он прошел по дощатому мостику с мертвой лисой в руке и, что-то выкрикивая, скрылся за деревенским скирдом.

Вечером, как только Нини услышал, что дядюшка Крысолов заснул, он встал и пошел по тропе в лес. Рядом скакала Фа, в слабом свете узкого месяца поблескивал на опушке иней. Выход из норы был на северном склоне лощины, мальчик стал за дубом, собака покорно улеглась у его ног. От инея покалывало в подушечках пальцев и щипало уши, будто их кто-то покусывал; бесшумно пролетали прямо над головой козодои.

Вскоре Нини услышал скулеж, тоненький писк, вроде кроличьего, но более протяжный и жалобный. Нини завел кончик языка в глотку и несколько раз очень похоже проверещал по-лисьи. Так они перекликнулись три раза. Наконец в неясном лунном свете возле устья норы показалось кругленькое тельце двухнедельного лисенка, который едва переступал лапками, словно пышный хвост мешал ему двигаться.

За несколько дней лисенок освоился. Первое время он по ночам плакал, и Фа на него рычала — тут была и извечная вражда, и ревность домашнего животного, — но вскоре они стали добрыми друзьями. Спали вместе на соломе, прижавшись к мальчику, а утром дружески сражались на маленькой, заросшей тимьяном площадке у входа в землянку. Вскоре об этом узнала вся деревня, люди подымались на холм посмотреть лисенка, но перед чужими в нем оживали инстинкты дикого зверя, он забивался в самый дальний угол, глядел исподлобья и скалил клыки.

Матиас Селемин, Браконьер, говорил:

— Славное дельце, Нини! А вот я и твоего питомца укокошу.

Через две недели лисенок уже ел из рук мальчика, а когда Нини возвращался с охоты на крыс, бросался ему навстречу, лизал грязные ноги и радостно махал хвостом. Вечерами, пока дядюшка Крысолов варил картошку с куском трески, мальчик, собака и лисенок играли при свете фонарика, возились, сбиваясь в клубок, и тут уж Нини смеялся от души. А по утрам — хотя лисенок приучился есть все подряд — Нини приносил ему сороку, чтобы он полакомился, и, глядя, как лисенок ощипывает птицу своей остренькой, влажной мордочкой, мальчик довольно улыбался.

Симеона у входа в церковь говорила донье Ресу, Одиннадцатой Заповеди, по поводу этого события в землянке:

— Впервые в жизни вижу, чтобы лиса приучилась жить с людьми.

На что донья Ресу ядовито замечала:

— Ты хочешь сказать, что впервые видишь, чтобы люди — мужчина и малыш — приучились жить, как лисы.

Нини боялся, что, когда лисенок вырастет, его потянет на волю и он убежит, но покамест зверек почти не выходил из землянки, и каждый раз, когда ему надо было выйти, мальчик долго напутствовал его, и лисенок смотрел на него своими умными раскосыми глазами, будто все понимал.

Однажды утром, охотясь у речки, мальчик услыхал выстрел. В ужасе помчался он к землянке и, еще не добежав, издали увидел Браконьера, который большими прыжками спускался по склону, пряча руку за спиною и громко хохоча.