Запорожцем. Прибыл и Л.А.Г. Когда набралось достаточно зэков для эшелона — опять на станцию. Рассаживали по 50 человек в вагон. В щели задувал морозный ветер. Посредине железная бочка для топки. Растопили. Но могут ли все возле нее обогреться? Греемся по очереди. Паровозик тащит нас все дальше в снежную степь. Останавливаемся через три часа. Конвоир открывает вагоны и велит прыгать вниз, под насыпь. Выстраиваемся по пятеркам в колонну и идем против ветра, по колено в снегу, в степь. Успели увидеть вагончик без колес у полотна с надписью: ЭКИБАСТУЗ. Никто такого названия не знает. Пройдя с полкилометра, видим пару стандартных домиков, на одном из которых вывеска: «Трест Экибастузуголь», а еще через полкилометра — лагерь, огороженный двумя рядами колючей проволоки, по углам вышки с часовыми в тулупах, внутри бараки с дымящимися трубами. У ворот нас восторженно встречает толпа в бушлатах и с 4-мя номерами на одежде. Прибытие нового этапа в лагерь — всегда событие. Разбегаемся в ближайшие бараки — отогреться. Зеки ищут земляков, начались расспросы: кто, откуда, сроки, статьи. В этом лагере сидят только политические, по 58-й. Блатных и бытовиков нет. Правда, есть еще каторжане по Указу от 1943 года, имеющие все по 20 лет за сотрудничество с немцами на оккупированных территориях. Но номера у них совсем другие, в отличие от 58-й, и, начинаются с букв: КТР. Расшифровывается просто — это лагерь каторжный.

Лагерь в Экибастузе был лишь одним из многочисленных лагпунктов, раскинутых по всему Северному Казахстану под названием «Степного лагеря». К другим точкам принадлежали лагеря в Джезказгане, Байконуре, Джизде, Долинке, Караганде, селе Спасском, Чурбай-Нуре, Карабасе, Кенгире и другие. Сотни тысяч зеков строили в этих местах города и поселки, прокладывали железные дороги, добывали медную руду и уголь. Острова эти раскинулись по всей стране и именовались географическими названиями: у нас был Степлаг (степной), на юге Казахстана — Песчанлаг (песчаный), возле озера Байкал, в районе Тайшета-Озерлаг (озерный), в Заполярье, на Таймыре — Горлат, а по всей Колыме раскинулись лагеря Берлага (береговой). Даже женский политический, в Мордовии, назывался Дубравлаг (дубрава). В Экибастузе должен был быть построен город шахтеров, в связи с обнаружением колоссальных залежей угля прямо на поверхности. Достаточно было копнуть пару раз, как появлялся уголь. Лагерь поставлял рабочую силу тресту «Экибастузуголь».

Министерство угольной промышленности перечисляло за наш труд деньги МВД, а рабы-зеки работали за кусок хлеба! Началось строительство укрытия для временного энергопоезда, мехмастерских, деревообделочного комбината (на привозном лесе), кирпичного завода и прокладка путей в карьеры. Зеки должны были строить и стандартные щитовые домики для вольных, хотя в самом лагере не достроили бараков для себя. Наконец, наш этап снова собрали и повели в столовую.

В алюминиевые миски повара шлепнули каши из магары, добавляя по наперсточку растительного масла. Не успели проглотить как у всего этапа началась изжога. Но, мы еще не раз будем потом радоваться каждой миске такой каши. Из магары на воле изготовляют веники, а здесь она шла в наш рацион.

Затем повели в баню, мы сдали вещи в прожарку, откуда они вышли со знакомым уже всем специфическим запахом. После бани — комиссия в составе начальника лагеря Максименко, его зама по режиму Мачаховского, представителя МГБ — «кума» и вольной начальницы санчасти Дубинской. Затем началось знакомство с зеками. Первым прибежал лагерный парикмахер Геннадий Доктерман, маленький, щупленький с крючковатым носом. Выпросил у меня и Л.А.Г. пару сорочек и принес нам буханку хлеба. С каким наслаждением мы ели черный, с примесями, наш первый лагерный хлеб! Парикмахер Доктерман, настоящий «придурок», имел отдельную кабинку, где стриг и брил не только зэков, но и надзирателей и вольных. В будущем он не раз мне поможет в передаче писем на волю. Познакомился я с Яковым Готманом, евреем из Чарджоу, среднего роста, прихрамывающим из-за фронтового ранения.

Яков числился инвалидом: на общие работы не выходил. А работать по специальности — зубным врачом — не мог из-за отсутствия инструментов. Через несколько месяцев моя мать прислала набор инструментов и Яков вернулся к своей профессии.

В санчасти, расположенной в дальнем углу зоны, он представил меня хирургу из Минска — Максу Григорьевичу Петцольду, сыну известного автора учебника немецкого языка, по которому училось не одно поколение гимназистов в России.

У Макса Григорьевича работали два фельдшера. Высокий, круглолицый и румяный Степан Аксентюк, из села Броды со Львовщины, был «КТР» — каторжанин (20 лет) и небольшого роста, подвижный и малоразговорчивый венгр из города Надь-Конижаи по фамилии Варкони. Оба встретили меня недоброжелательно, видя во мне не коллегу, студента-медика, а конкурента на должность. Петцольд начал вести в это время переговоры с начальницей санчасти, чтобы с колоннами зэков на объекты выходили и фельдшера — «санинструкторы». Она согласилась и мне вручили деревянный чемодан с красным крестом, в котором лежало все для оказания первой помощи.

Так я попал в бригады, выходящие на открытые объекты. Мы брали с собой пайку хлеба, выдававшуюся утром, а там, на разведенном костре, грели замерзший хлеб, превратившийся в камень. Он поджаривался на огне и становился вдвое меньше первоначальной пайки — вся вода из хлеба испарялась. Фактически это был уже не хлеб, а поджаренный сухарь. У костра грелись попеременно. Метель задувала пламя, приходилось следить за костром. В спину дул морозный ветер, а спереди было тепло. Садились спиной к костру — получалось наоборот. Конвой стоял окружением с автоматами, сам разводил свой костер, но солдаты были в теплых полушубках и рукавицах. В обед им привозили горячую пищу в термосах. Вечерами я иногда заходил в амбулаторию, где прием вел высокий, худой, с длинными руками, в сломанных очках — Шубартовский. Он, показывая мне какую-либо травму или рану у зэка, обращался ко мне: «Как вы думаете, коллега?» В сложных случаях он вызывал из санчасти Петцольда. Потом я выяснил, что Шубартовский не медик, а ксенз, но, зная латынь и будучи человеком грамотным, устроился в амбулаторию.

Я продолжал ходить на общие работы. Ежедневно по два раза в день слушали колонной одну и ту же команду конвоя, сопровождавшего нас с овчарками на поводках: «Внимание заключенные! Шаг влево или вправо конвой считает побегом и стреляет без предупреждения». И эта фраза запомнилось на всю жизнь. Когда шла темная колонна зэков — все напоминало немецкие лагеря, часто на воле показываемые в кинохронике на экранах. Никакой разницы не было между этими кинокадрами и картинками нашего бытия. Ежедневно, по возвращении, надзиратели устраивали «шмон» порой заставляя раздеваться на снегу до белья и снимать обувь. Если находили перочинный ножичек, изготовленный на работе, то это грозило карцером.

По лимиту нам полагалось два письма в год. Но я отправлял письма через парикмахера Геннадия Доктермана, который передавал их вольным, приходившим к нему бриться и стричься. Так и не знаю — доходили ли они до Москвы или выбрасывались. А может быть и передавались «куму».