Андрей Кучик

Кастанеда-Блюз

Нынешнюю эпидемию латиноамериканской музыкальной продукции, охватившую территорию США и Западной Европы, можно сравнить, разве, с эпидемией Итальянской эстрады начала 80-х. Итало-музыкальная болезнь поразила тогда практически половину населения планеты, продолжаясь, однако, недолго. Сейчас ее след остался лишь в сердцах людей, у которых тот примитивно-инфантильный поток итальянского эстрадного мышления накрепко ассоциировался и закрепился в памяти с какими-нибудь прекрасными и запоминающимися событиями в их обычной, неитальянской жизни. Чего ждать от уже весьма затянувшегося мексиканского брачного периода зачарованности разноцветными женскими купальными костюмами, забарабанизированного японскими drum machines и вытянутого загорелыми южноамериканскими пальцами из Sound Bank-ов музыкальных компьютеров Korg или Yamahа, - предсказать весьма несложно.

Однако, если уж речь зашла об итальянской эстраде, то никак не представляется возможным не коснуться многокилобайтного творчества Карлоса Кастанеды - этого великого латиноамериканского певца невероятно разбавленной сэмплированно-философской словесности, пик которой, как известно, в нашей стране пришелся как раз на годы италинизации советского общества.

От любого, в меру закастанедизированного почитателя творчества этого Создателя мексиканских философских сериалов, Вы узнаете, что Г-н Кастанеда, вследствие неожиданно обрушившегося на него расширения сознания от нескольких употреблений Lорнорноrа Williамsii и Psilосyво Mехiсаnа, сделал удивительные открытия и описал недокументированные возможности Человека и его Сознания. Как правило, фанатами этого латиноамериканца утверждается, что 'удивительные открытия' он описал в первых двух томах, а 'развил' их (открытия) и изложил - во всех последующих.

Любой Человек, прочитавший всю девяти томную серию (с многочисленными комментариями и продолжениями) и не подвергшийся кастенедизации, скажет Вам, что ничегошеньки там не изложено. Напихано - да, но на предмет изложения - извините. И никаких 'удивительных открытий' в первом и втором томе нет. Как нет их на протяжении с третьего тома по восьмой. Все было открыто раньше. Однако 9-й том позоляет сделать открытие самому читателю - в последней книге автор забывает о том, что он писал в первой. Читать все эти 5000 страниц более чем не нужно, примерно так же, как прослушивать все 77 альбомов Хулио Иглесиаса - и то и другое в определенной степени опасно - может наступить смерть от скуки.

Вся мексикано-индейская мудрость, перезакрученная, как два пениса, связанные в узел, и растянутая на 10 с лишним томов, выражается всего одной поговоркой из уст Дона Хуана - индейца из племени Яки, поедателя мексиканских кактусов и мухоморов, торговца глюками и дурью, человека от этих грибов вконец ошизевшего и, как следствие, ставшего Главным носителем и распространителем этого, не совсем корректно вселившегося в него, пейото-псилоцибного Знания.

В первом томе Г-н Кастанеда подводит нас к этой, накопленной веками, мудрости индейцев племени Яки, а во втором - беспощадно обрушивает е? на вдумчиво-сосредоточенного любителя серьезной литературы: 'Если тело пердит, то оно живое'!

'Ах! Так вот оно! Вот, в чем дело!' - дружно вздыхают и выдыхают кастанедо-читатели. И автора, от этого открытия и осознания его важности, слегка поехавшего, вдруг пробивает, что нет, ну никак он не может остановиться на достигнутом. Но новых откровений не приходит, и тогда именно этот тезис становится определяющим и служит фонограммой для всех последующих томов и многочисленных к ним дополнений.

Эта же мысль становится основой и для бесед Учителя с Учеником, где она (мысль) бесчисленное количество раз доказывается и подвергается сомнению, а затем обратно доказывается, чтобы в следующей главе вновь быть поставленной под сомнение, и т. д. Это и есть метод околохудожественного и псевдонаучного литературного пения - жанра, не требующего повышенной изобретательности и глубоких знаний хотя бы в одной области науки о человеке. Своеобразного литературного караоке, не налагающего на исполнителя никакой ответственности за сказанное им или написанное.

Невероятное многословие, бесконечное жонглирование одними и теми же терминами и их синонимами, неспособность оформить свои мысли кратко и ясно, ввод совершенно плоских и ненужных (уже существующих) понятий все это превращает 'Высокие Призывы Неведомого' в виде 'Кубических Сантиметров Шанса' в очень даже земные и существующие описания работы задних долей головного мозга в виде квадратных миллиметров шиза.

Описание Кастанедой отношений между людьми (их общение, проявления симпатий и антисимпатий, различных эмоций) удивительно примитивны и лишены какой-либо правдоподобности, напоминая проникновенно усердное пыхтение школьного оркестра из фильма 'Иствикские Ведьмы' (aka 'Ведьмы из Иствика'). Кастанедовские 'Воины' либо 'заливисто' хохочут и катаются по полу от смеха, либо 'ужасно' сердятся, топая ногами. В этом отношении, даже современные мексиканские сериалы несут гораздо больше красок и осмысленной художественности.

Мир 'Дона Хуана' Карлоса Кастанеды с его героями, их взглядами и философией, с точки зрения социологии, психологии и здравого смысла не в последнюю очередь, несет гораздо меньше смысловой нагрузки, гармонии и логики, чем, скажем, мир 'Дюны' Фрэнка Херберта и его персонажей. Реально существующий Пейот и 'Дымок' оказался, в данном случае, для Карлоса Кастанеды худшим помощником, чем Меланж и Спайс для Фрэнка Херберта, действующий и существующий, как известно, только в условиях виртуальности.

В небольшой книжке Олдоса Хаксли 'Двери Восприятия' (A. Huxley, 'Doors of perception'), автор, анализируя свои личные переживания после принятия аналогичного природного нарко- активного вещества 'мескалин', необычайно красивым, изящным и понятным языком описывает как обыкновенные, окружающие нас в быту вещи, предметы и явления, приобретают невероятно глубокую значимость и содержание.

Десяток станиц, написанных этим чрезвычайно талантливым и необыкновенным человеком, по глубине художественного мышления и способности ВИДЕТЬ окружающий нас Мир, превращает всю изданную кастанедоподобную продукцию в многотомные памятники человеческой глупости и невежества. Памятники, покрытые толстым слоем пыли и паутины, сотканной из труднопроизносимых терминов, псевдонаучных понятий и всевозможных заблуждений.

Сам же Карлос Кастанеда, поставленный на одну полку с Олдосом Хаксли, выглядит не более чем несмышленый, невоспитанный и не в меру болтливый ребенок, по недосмотру родителей, посаженный за один стол со взрослыми интеллигентными людьми, которые по своей скромности, тактичности и из уважения к родительским чувствам найдут уважительную причину раскланяться и из этого стола выйти, чем указать последним на их ошибочное представление и счастливое неведение об умственных дарованиях своего любимого чада.

Каждый человек для Хаксли - отдельная, уникальная и неповторимая личность. А 'начиная семьей и кончая нацией, любая группа людей есть сообщество островных вселенных'.

Мы (то есть это Сообщество) в погоне за кажущимися нам невероятно значительными повседневными делами, теряем нечто более значительное и важное. Мы теряем способность видеть и понимать Красоту, забывая истинное значение этого термина. Попробуйте произнести это слово в современном 'сообществе островных вселенных'. На Вас выльется водопад цинизма, насмешек и глумливых измышлизмов. Если Вы - личность, то Вы задумаетесь, что _такое_ 'сообщество островных вселенных' по меньшей мере, есть явление ненормальное и не развивающееся полноценно, или же Вы начнете искать эту ненормальность и неполноценность у себя, поскольку 'По своей собственной природе каждый воплощенный дух обречен страдать и радоваться в одиночестве'.

Хаксли не призывает Вас повторять свои эксперименты с мескалином, по умолчанию видя в читателе- собеседнике Художника и Личность: 'То, что остальные видят только под воздействием мескалина, художник, по природе своей, с рождения видит постоянно'. Так же автор (в отличие от Кастанеды) далек от мысли чему-либо учить Вас или систематизировать (стандартизировать) мир с целью его 'улучшения' и переустройства.

Автор рассуждает о том, как хитро и ловко мы научились сдерживать и ограничивать свои чувства. До какого профессионализма натренировались загонять эти чувства настолько глубоко, что сами же потом верим в их недоразвитость или полное их отсутствие.