вчетверо и красным карандашом нарисовал сердце.

- Ну, давай палить! - Он вынул маузер. - Учись.

Звонкая пуля жадно влепилась в сердце.

Анютка уцепила револьвер. Длинный нос его никак не хотел глядеть прямо, клонился в землю.

- Не годишься ты для маузера, - сокрушенно заключил рыжий, - отстрелишь себе большой палец ноги.

Рука Анютки не подошла и к нагану. Тогда Сорокопудов полез за голенище, вынул браунинг второй номер. Анютка выстрелила. Пуля зарылась в траву. Рыжий совсем опечалился и полез в боковой карман кожаной куртки. Маленький браунинг совсем был незаметен в его широкой руке.

- Ну, уж если этот не по тебе, тогда ты в помощники не годишься.

Анютка целилась со всем вниманием. Выстрел попал в цель - левый край сердца дрогнул от пули. Сорокопудов пришел в восторг, и Анютка для его радости повторила несколько раз свою удачу. Все сердце было расстреляно.

- А в человека все равно не попадешь.

- Почему? - задорно тряхнула головой Анютка.

- Женская рука дрогнет.

- Становись - увидишь!

- Спасибо! Я ее научил - и она ж меня безработным хочет сделать? Ловка девка. Ну, однако, пойдем щупать куркулей.

- Кого?

- На Украине кулаков так зовут. Кур-куль. Кур-куль, зарыл куль. И не один куль! - С веселой присказкой отправился Сорокопудов щупать кулаков.

- Зайдем к этому старичку: четверо ребят, безлошадный - это что-нибудь да стоит.

И они зашли к Чугунку.

- Здорово, старичок! Как поживаем?

- Небо коптим. Тебе не мешаем, - засуровился Чугунок, увидя Анютку.

- Бедно живешь, бедно.

- Как уж бог дает!

- Бог-то у тебя недалеко, через три двора.

- Это как же?

- Не знаешь? А Никишка Салин. Вот твой и бог. Сколько он от твоей земли-то тебе нынче хлеба дал?

- А какое твое дело?

- Законное. А ну-ка, садись, товарищ Валаева, записывай каждый его ответ, чтоб он сказки не рассказывал. Ты, я вижу, дед, сказочник?

- А чего ты ко мне пристал?

- Ты-то мне не нужен, мне до твоего бога добраться. Исполу убирает?

- Ну, исполу.

- Точно. Пиши: Никифор Салин убирает мне землю исполу.

- Зачем же писать? Брось, не пиши! - Чугунок подскочил к Анютке.

- Папаша, не настраивайся. Мы учитываем боговы излишки, а ты здесь при чем?

- А кто мне на весну пахать будет? Вот здесь при чем!

- Спашем.

- А ты ручаешься?

- Головой, со всеми рыжими волосами.

- Ух ты, едовитый! - отошел Чугунок.

- Урожай был, примерно, сам-шест, сам-сем, пудов семьдесят с десятины, а засеву у меня было три десятины...

- Откуда три?

- Пиши, пиши, товарищ Валаева.

- Откуда три, я тебя спрашиваю!

- Папаша, ты, я вижу, вор, жулик. Да-да. Украл у своего государства полдесятины, так и ладно?

- Это ты откуда?

- Ваш прежний председатель сознался.

- Я тут, ей-богу, не виноват, я, как все... Товарищ Сорокопудов, не пиши, не надо про это. Не пиши вором!

- Милый человек, это я к разговору. Этого не напишем. Так, значит, бог-то твой забрал у тебя сто пудиков хлебца... Это хорошо. Пиши, товарищ Валаева, пиши.

Чугунок стоял в смущеньи.

- Сто пудов! Это можно купить корову, кобылу, сапоги, - дразнил Сорокопудов.

Чугунка начинала забирать давнишняя обида на эти сто пудов. Обида, которую скрывал он от самого себя, и только сейчас понял, что она есть. И гложет сердце больно и бередит.

- Эх ты, а еще седой. У твоих детей кусок хлеба изо рта вырывают, а ты спасибо говоришь!

- Да ну тебя, леший, не растравляй! - заорал Чугунок.

- А ты не настраивайся. Эти сто пудов мы тебе вернем.

- Как? - привскочил Чугунок.

- Очень просто. Вот мы запишем твои показания. Затем Никишку возьмем за сальник. Сдать сто пудов по твердой цене государству. Сдаст. В государстве от этого полное выполнение генерального плана. И даже с излишком, тогда выполняется и план кредита бедняку. А постановлено отпустить сто миллионов. Уж из ста- то миллионов для тебя на лошадь и корову добьемся! Понял - какое коловращенье?

- Тьфу, опутал рыжий! А я думал, и правда.

Анютка и Сорокопудов ушли. Чугунок остался с растравленным сердцем. Он не мог усидеть дома. Побежал по селу.

- Вот угробители ходят! Родная Анютка - и та шлюхой стала! Пишет, пишет, мужики, все записывает. Я слово, - она его в карандаш! Что мне теперь будет? Кого-кого, а меня в первую очередь!

Говорил Чугунок, а сердце ныло.

'Зачем ты это? Против кого народ распаляешь? Не надо, остановись'.

Сорокопудов, любезно раскланиваясь, уж входил в избу Никифора Салина.

Никишка отвечал на поклоны сплошной ласковостью. Лучились, маслились его глаза. Волосатые руки его, огромная спина - и те как-то хотели выразить удовольствие и ласковость.

- Оха-ха, хороша погодка стоит. Бабье лето.

- Насчет погоды, действительно, - отвечает Никишка.

- И ясно, и не жарко, и разный гнус-овод не донимает...

- Как в первейшем Крыму, - рад Никишка угодить и погодой.

- По такой погоде только и делать, что хлеб отвозить...

Никишка молчит. Анютка деловито и строго раскладывает бумаги. Огромный красный с синим карандаш, для которого в боковом кармане Сорокопудова специальное углубление, как страшное оружие в ее руках.

- Нет, товарищ, насчет возки вы ошибаетесь. Крестьянин привык хлеб возить зимой. Осенью еще вспашка под зябь. Лошадей сбивать не резон. Зима, товарищ, для этого...

- До зимы, милый папаша, ты его спровадишь весь, ищи-свищи тогда... А сейчас он у тебя дома.

Никишке вдруг страшно захотелось взять тяжелую дубину, которой заколачивают лошадиные приколы, и дать рыжему по маковке. Да так, чтоб зубы щелкнули и язык откусил.

Несколько минут он был во власти этого желания и, наслаждаясь, переживал его.

- Это почему же так про меня шутите?.. Я ведь не кулак да в середняки себя только сам перед вами причисляю.

- А четыре лошади?

- Так я их и не вижу. Я в бедняцкой супряге. Они там и работают.

- Супряга - это значит спрягаются несколько лошадей для артельной вспашки. А с кем твои лошади