Н.И.: Вы отвечаете так, как мужики в «Кому на Руси жить хорошо»: «Кому живется весело?» — «Царю!» Нет, ну что же вы. Я все-таки имею в виду круг литературных имен. В нее был влюблен поэт Дмитрий Веневитинов. У него был перстень, который Веневитинов хотел надеть либо на свадьбу, либо в день смерти. Когда он умирал, Хомяков надел ему на руку этот перстень. Веневитинов спросил: «Значит, я все-таки делаюсь мужем Зинаиды Волконской?» Тот ему сказал: «Нет». Веневитинов сказал: «Понял, все понял» — и умер. Это история одной любви, очень интересная. Я вам сейчас ее рассказываю не потому, что она мне случайно пришла на ум, а потому, что это всё — в русле таинственного, нераскрытого — масонского.

60-е годы XIX века. Россию тянет к национально-историческим обобщениям широкого масштаба. (Толстой, Герцен, Достоевский.) Не только Россию, но и всю Европу.

Когда я прочитал первый раз «Обломова» Гончарова, мне было 15 лет. Как мне стало жаль Обломова! И как я испугался, что я на него похож! А сейчас он у меня вызывает раздражение, хочется сказать: дурак, что ты делаешь? Роман написан очень хорошо. Язык! Ни одного лишнего слова. Диалог идет легче, чем у Толстого.

Как я завидовал Штольцу: ему давались науки, а мне не давались. Мой талант — это не талант, а судьба.

Русская жизнь не показала выхода из «обломовщины». Штольц — это не выход. Обломов умер спокойно, никого не потревожив, не нарушив спячки, которая была

вокруг разлита. Он даже как-то примирил жизнь 'спящую» с жизнью «деятельной». И как это, в сущности справедливо и трагично, что Ванечка уже в гимназическом мундирчике, а Андрей Обломов, наследник Ильи Ильича, — о нем вообще ничего не сказано. Штольц, наверное, не допустит, чтобы был еще один Обломов. У Ольги и Штольца не было детей, как у самого Гончарова.

Гончаров не дотрагивается до тайн религии, христианства. У него это только обрядовая сторона, праздники. И в этом смысле он ничего не разрушил, как Толстой и Достоевский.

Христианский социализм вырос из идей христианства. Потом народовольцы.

«Подпольный человек» вырос из мечтателя 40-х годов. Пройдет 20 лет, эта эволюция образа — это настолько точно!

Достоевский всю жизнь стоял перед вопросом веры и неверия. Он был верующий атеист. Он тот, кто мог сказать: «Господи, помози моему неверию». Достоевский — растленный писатель. Белинский написал: «Надулись мы с Достоевским». Повесть «Бедные люди» — глубоко гуманистическая вещь, а «Хозяйка» — там все держится на патологии, развращенной пошлятине, на сексуальных передрягах, а от него ждали продолжения «Бедных людей». Это уже в ключе декаданса. Декаданс — это падение, извращение. Когда-то я был без ума от Достоевского. Я прочитал его от корки до корки. Я понял, что это страдающий писатель. И страдания свои он хочет передать читателю.

Когда читаешь «Войну и мир» — так хорошо написано! А другое у него скучно. Там такая жизнь прекрасная, замечательная. Это живая жизнь, но в ней нет патологии, сексологии. У Толстого не было «чистоты нравственного чувства» в жизни. Но свою мечту об этом, или идеальные

представления, он выразил в художественных произведениях. Это и есть диалектика. В жизни — одно, в искусстве — другое.

У Чехова лучше всего написан «Дядя Ваня». «Чайка» мне не нравится. «Вишневый сад» написан как пародия на дворянскую культуру, трагедию разорения. Чехов — демократ. Андрей Кончаловский очень талантливо поставил «Дядю Ваню». Очень гармонично, ничего лишнего. Это великая вещь, когда ничего лишнего. У Чехова хороши юмористические рассказы.

Я люблю стихи И. Никитина, Некрасова, Ал. К. Толстого.

Из поэтов я люблю Некрасова. Человек он был дрянной, а стихи писал хорошие.

Да, я вижу тебя, Божий дом, И апостола Павла с мечом, Облеченного в светлую ризу. Выводи ж на дорогу тернистую, Разучился по ней я ходить.

У Ал. К. Толстого мне очень нравится 'Сон Попова':

На маленьких салазках Министры вниз летят.

Вот Юрий Лощиц — он христианин, и он это не растерял, не расплескал. А Б. Пастернак хотел быть христианином, но не смог эту цельность в себе выдержать.

Стихи Ларисы Васильевой очень хороши: музыкальны, живописны, драматичны (в меру). Она владеет стихом. Свободно. Это мастерство. Культура взята ею самой. Она запустила руку в чернозем и вынула оттуда горсть благородной, благоухающей плодородной земли. И отдала это людям — то духовное богатство, которое рассеялось вокруг. У нее природная хватка, как у всякой богатой на

туры. (Как она, будучи у меня в семинаре, скрыла свой талант?) Талант в лирике — проникновение в человеческую душу. Так в XIX веке мог только Фет. Много солнечного, человечного. Л. Васильева — настоящий лирик. У нее внутренний глаз — глаз художника.

[Запись с лекции по литературе XVIII века.]

Дорогие товарищи, господа. Надо говорить так: господа-товарищи. Мне эта форма очень нравится. В 1908 году был издан приказ, чтобы всех называли «господа», после 1905-го года. И вот в деревню приезжает полицейский и говорит: «Господа мужики, господа бабы». Эти «господа» садятся и спрашивают: «А почему мы господа?» — «А потому что вас произвели в господа». — «Да мы мужики, мы бабы». — «Ничего, сойдете за господ. Вот вам надо платить такую-то дань». Все воют. «Нет, раз вы господа, вы богатые».

Так вот, господа студенты, вы какие книги читаете

по моему курсу? Говорите правду.

Студент: Г.А. Гуковского. П.А. Орлова. Д.Д. Благого.

Н.И.: Гуковский, Благой. Надо обязательно читать. Орлов Павел Александрович — очень неплохо написано. Гуковский — очень хорошая книга, он очень труден по своему социологическому направлению. А Сиповскии — это лучший учебник, он лучше всех написал. Он, прежде всего, лучше всех их знал XVIII век. Знание фактического материала — это ведь тоже очень много значит.

30-е годы XX века — там Есенин, Маяковский, противостояние классике. Маяковский ниже Есенина, по таланту, приспособленец. У него была тайная тетрадь стихов, которую никто не знал. Были Светлов, Багрицкий. Но все мои писатели — от Древней Руси до XIX века. В современных я ничего не нахожу. Это не мой мир.

В современной литературе видно оскудение душевности. Вместо любви — в основе ненависть (классовая борьба). Не соединение душ, а разъединение. Вместо совести — классовая мораль. Уникальность личности сведена до винтика. Вечное (бесконечность) заменено на злободневное (сиюминутность). Область литературы прошлого — мимоидущий лик земной, который соприкасается с вечностью, а корни всего, происходящего здесь, — в мирах иных. В современной литературе вместо жизни — идея, вместо человека — носитель идеи, представитель класса. Свобода выбора, свобода совести закреплены.

Живая жизнь требует постоянного выбора, участия всех чувств, работы ума и сердца. А здесь — механическое следование идее. «Мы» вместо «я». «Я» ни за что не отвечаю; есть головы, а я — человек маленький. Раз человека освобождают от личной совести, ответственности, то он сличает свои действия с чужими. Ценна не индивидуальность, а похожесть, униформа. Любят по классовому признаку. Раньше — увозы, а теперь сами любящие предпочитают любви верность классу.

Социальный титанизм: единицы — носители истины, остальные — механические исполнители. Идея «шигалевщины» — головы сровнять, гении нам не нужны.

«Котлован» — для чего роется? Для Дома. Для кого Дом? Для человека. А человека-то нет.

Цель преподавания литературы — изменить эту основу на прежнюю: любовь, уважение к любому человеку. Заменить оскудение. В литературе выделять не идею, а сопереживание, развитие чувств ребенка. Мысли — общи, чувства — уникальны, в них проявляется и раскрывается личность.

Текст — живой организм, ни на что не похожий.

Стефан Цвейг утратил семитский характер и покорился европейскому мышлению, чувствованию. «Незримая коллекция». Углубление Достоевского. Описание поведения слепого. Он расхваливает коллекцию, которой уже нет. Она распродана, но он относится к ней как к существующей. Отношение незрячего к тому, что он не

может видеть, но чувствует. Такой психологический мир, очень интересный.