прочие силы природы.

С. В. Лёзов, пит. соч., с. 67. Тут же, с. 68, автор упоминает указания некоторых исследователей на палестинские параллели к евангельским эпизодам, но тезис о прагматическом приспособлении к эллинистическим моделям остается для него непоколебленным.

Как знает каждый, кому случалось просматривать те мои статьи, которые позднее были собраны в сборник «Риторика и истоки европейской литературной традиции», я лично убежден в желательности возможно более дифференцированного употребления терминов, которые, как термин «риторика», возникли для характеристики уникальной культурной инициативы, осуществленной в среде эллинства софистической эпохи. Когда-то, три десятка лет тому назад, я пробовал даже для заострения своей мысли в порядке полуигрового эксперимента самое слово «литература» резервировать за соответствующим феноменом античной культуры и говорить о ближневосточной «словесности». Я не хочу быть ложно понятым: от меня далеко наивное представление давних, безвозвратно прошедших времен историко-культурной рефлексии, будто человеческое слово в какой-либо сфере, начиная хоть с фольклора, хоть с детского лепета, может быть абсолютно «безвкусным» в смысле некоей руссоистски понятой невинности но отношению к достаточно сложным парадигмам культуры. В этом смысле человеческое слово всегда, если угодно, «риторично», тем более в таких ответственных текстах, как тексты Нового Завета; сегодня этого не станет отрицать ни один разумный человек. Но это отнюдь не «риторичность» в ином, терминологическом смысле. Евангелие от Марка открывается словами: «Начало благовестия Иисуса Христа. Как написано у пророка Исайи…» Это зачин достаточно обдуманный, в нем есть семиотическая стратегия; но между таким зачином и нормальным риторическим вступлением — дистанция огромного размера (а в Евангелии от Луки, где посвятительное обращение к адресату построено по школьным риторическим правилам, стилистическая дистанция отделяет это посвящение, уместившееся в одну развернутую фразу, от всего остального текста).

Для этой доминирующей роли мотива длящегося чудотворства важно местоположение большинства приведенных выше текстов в композиции соответствующих Евангелий. Читателю сначала рассказывается о деятельности вообше, а уже затем следуют отдельные эпизоды.

Ни в иудейской раввинской традиции, ни в традиции христианской агиографии никоим образом нет чего-либо вроде обязательной прямой пропорции между масштабом почитания той или иной фигуры и репутацией постоянного чудотворчества. Мало того, такая репутация редко совмещается со статусом учителя веры, богослова, скажем, о рабби Они «Прочерчивателе кругов», о его внуках Хапнпе и Хилкии талмудические тексты (Та'ап. 23 ab.) сообщают, что в засуху именно их следовало просить помолиться о дожде, и дождь приходил по их молитвам безотказно; но по своему значению учителеп эти слегка юродивые чудотворцы аосолютио не сравнимы с главами раввинских школ, от которых, с другой стороны, никто не ждал регулярно совершаемых чудес. В пространстве христианской патристики можно сравнить роль простодушного тавматурга Спиридона Тримифунтского с ролью богословов каппадокнйскон школы или Иоанна Златоуста как проповедника. Скорее исключением является совмещение того и другого в фигуре Григория Чудотворца, одновременно великого тавматурга и мастера богословской рефлексии.

Это случаи, рассматриваемые наиболее осмотрительными представителями методологии Formanalyse/Formgeschichte как аналогия тому малому жанру античной литературы о философах и прочих мудрых людях, который чаще всего назывался в риторических учебниках «хрия» и в котором повествование служило подготовкой увенчивающего афоризма пли поступка-жеста. Запрет рассказывать о сотворенном чуде акцентирует семиотическое значение чуда как мессианского знамения и постольку относится к теме т. п. мессианской тайны, особенно важной для Евангелия от Марка.

Трудно не вспомнить, что либерально-протестантская апологетика занималась совершенно аналогичным вопросом в связи с евангельскими воскрешениями: ср., например, С. Clemen. Dergeschichtlich Jesus. GieBen, 1911, S. 59.

Inscriptiones Greacae IV 12,121–127. Ср. К. Ilerzog. Die Wunderheilungen von Epidauros. Phylogus- Suplementum 22, 3. BerlinundWiesbaden, 1931.

См. 5. Krauss. Das Lebcn Jesu nach jiidischen Quellen. Berlin, 1902; G. Schlichting. Ein judisches Leben Jesu. Die verschollene Toledot-Jeschu-Fassung. Tubingen, 1982. Рус. перевод: Иисус Христос в документах истории. Составление, статья и комментарии Б. Г. Деревенского, изд. 2-е, СПб., 1999, с. 336–376 (использованы только тексты, известные ко времени С. Крауса; автор комментариев на с. 339 почему-то отождествляет тайное имя Божие г-г^л с™, обычно представляемое состоящим из 72 букв, с запретным для произнесения, но графически известным каждому еврею Тетраграмматоном тл'. Ср. также О.Лимор, «Христианская святость и еврейский авторитет», в: Вестник Еврейского Университета, № 2 (20), 1999, с. 181–215, специально о «Толедот Иешу» с. 204–206.