— И поверить невозможно!
— Хотите верьте, хотите нет, — усмехнулся Парфенов.
Они стояли в большом, в несколько гектаров саду. Низкорослые, раскидистые яблони были в цвету, и, если бы не нежное благоухание, наполнявшее воздух, можно было бы подумать, что сад обсыпан гу стыми хлопьями снега.
— И они дадут плоды? — с сомнением спросил полковник.
— Который уж год плодоносят. Мы разбили этот сад незадолго перед войной.
— И что же... Крупные родятся яблоки?
— Граммов по двести, по двести пятьдесят.
— Четверть кило? — изумился полковник. — Что же это за сорт?
— Мичурин назвал его «Тянь-шаньский медовый». Вы, конечно, знаете о работах Ивана Владимировича по скрещиванию и последующему воспитанию растений. Наш сад — живой памятник Ивану Владимировичу. Климат здесь суровый, одна карликовая лопарская береза растет. Видели ее?
— Такая корявая, метра в два?
— Она самая... А мичуринские яблони не отступили. У нас и вишня созревает и крыжовник...
Парфенов прямо-таки весь сиял. Он готов был останавливаться у каждой яблони, около каждой вишни, рассказывая их «родословную», расхваливая их вкусовые и прочие качества.
Вокруг сада по всему горизонту высились хмурые, голые сопки. В долине белели дома города, на окраине его дымили заводы.
— Господи, да что же это я, старый гриб! — спохватился вдруг Владимир Сергеевич. — Да вы ведь, наверное, давным-давно проголодались?
Низенький, плотный, загорелый, в широкополой соломенной шляпе, в белом парусиновом костюме, он и впрямь походил на гриб боровик...
За обедом жена Владимира Сергеевича, такая же крепкая, обветренная пожилая женщина, — хотя ей было под шестьдесят, ее никак нельзя было назвать старухой, — поставила на стол тарелку с крупными розовощекими яблоками.
— Угощайтесь!..
— Каковы?! — торжествующе воскликнул Парфенов. — Сохраняются от урожая до урожая. И все тот же вкус и аромат, словно с веточки!
— Тянь-шаньский медовый?
— Угу! — с наслаждением надкусывая яблоко, кивнул Владимир Сергеевич.
— Действительно, медовый, — попробовав яблоко, согласился полковник.
— Теперь ваша очередь рассказывать, — шутливо потребовал старый садовод, когда они набили табаком по трубочке. — Вы небось на многих границах служили, всякое видывали.
— Всякое, — задумавшись, подтвердил полковник. — Но, представьте, ничего такого исключитель ного, о чем пишут в приключенческих романах, со мной не случалось... Впрочем, одна история, пожалуй, тоже была любопытная. Я тогда, можно сказать, еще мальчишкой был, в бритве еще не нуждался... Одним словом, я служил тогда рядовым бойцом на высокогорной заставе, на границе с Синьцзяном. Как знаете, положение там в ту пору было не то, что сейчас...
— Там, кажется, было много басмачей?
— Были и басмачи... — Полковник, любуясь, повертел в руке яблоко. — Да что басмачи! Я лучше о другом расскажу.
— Вы должны поспеть в Н-ск послезавтра к утру. Обязательно к утру, — сказал начальник заставы, — дольше самолет ждать не сможет.
Начальник сказал еще, что если испортится погода, Бочкареву и Юдину следует переждать в ко мендатуре: рисковать попусту незачем. Он пожелал им счастливого пути и пожал на прощанье руки.
Николай Бочкарев и Иван Юдин вскочили на лошадей и поскакали по каменистой тропе, влажной от стойких осенних туманов. Несмотря на ранний час, все свободные от службы пограничники вышли проводить товарищей и смотрели вслед им, пока они не скрылись за утесом.
В этот день на заставе только и было разговоров, что о Бочкареве с Юдиным. Шутка ли сказать, им предстоит преодолеть Северный хребет — средняя высота его равна вершине Монблана! — и спуститься по Черному ущелью в долину. Никто не неволил Николая с Иваном, они сами вызвались на это дело. а ведь редкий горец отважился бы проделать такой путь в октябре месяце, когда чуть ли не ежедневно льют дожди и вот-вот могут обрушиться снегопады, He так давно на Северном хребте сшибло обвалом трех контрабандистов, тайком пробиравшихся из Синьцзяна с тюками шелка и пачками опиума. Сажень триста катились они вниз, увлекаемые лавиной камней. Изуродованные, обезображенные тела их удалось откопать только на третий день...
Отъехав от заставы километров за четырнадцать, Бочкарев и Юдин вынуждены были спешиться: тропа на хребет оказалась загроможденной обломками скал — результат нового обвала.
С каждым шагом горные склоны становились все круче и все теснее сжимали лощину. Что-то необъяснимо грозное было в каменных громадах, вздымавших острые снеговые вершины к сумрачному осеннему небу.
Друзья молчали. Лишь однотонное цоканье подков раздавалось в суровой тишине. К седлу бочкаревского Орлика был приторочен длинный, тщательно завернутый в мешковину сверток. Подумать только, что именно им, Николаю Бочкареву и Ивану Юдину, выпало доставить его в Н-ск!..
Высоко на скале сидел снежный гриф. Глядя на всадников, он медленно поворачивал лысую, при плюснутую голову. Из-за камней выскочил горный баран и спугнул безобразную птицу. Гриф взмахнул крыльями и стал парить над ущельем.
— Падаль выискивает, — нахмурился Николай.
— До чего же он, гад, противный! — сплюнул Иван...
Наконец они преодолели каменную осыпь, и Бочкарев — он был назначен старшим — скомандовал:
— По коням!..
Однако часа через два снова пришлось спешиться: нужно было перебраться через среднее течение ледника Катыльчек, чуть ли не сплошь усыпанного моренами и пересеченного глубокими трещинами, а потом взбираться по крутой тропе.
И странно было видеть рядом с ледником стройную, будто подстриженную садовником, серебристую ель и корявую, низкую яблоньку.
Целый день поднимались Бочкарев и Юдин на хребет. На бурых каменистых склонах не было уже ни елей, ни диких яблонь, одна приземистая арча все еще не хотела сдаваться холоду, прижимаясь узло ватыми ветвями к замшелым скалам.
Тучи висели в несколько этажей: и внизу, скрывая долину, и над головой, обсыпая друзей то мелким, словно из сита дождем, то снежной крупой, то промозглой туманной изморозью. Короткие дубленые полушубки и стеганые ватные брюки не спасали от пронизывающего ветра.
Неподалеку от тропы потускневшим зеркалом блеснуло небольшое озерцо, подернутое мелкой рябью. Юркий ручей выбегал из него, бесстрашно спрыгивая в пропасть. Может быть, это исток какой-то могучей реки?..
С каждым шагом подъема на хребет дышится все труднее и труднее. Ноги, будто ватные, подкаши ваются, коленки трясутся. В висках тяжело, резкими толчками пульсирует кровь. В ушах беспрерывный, то стихающий, то нарастающий звон. Холодно, а пот струится из-под суконного шлема, как в сорокаградусную жару.
Присесть бы, вытянуть ноги и не двигаться. Какое это блаженство — вытянуть ноги и не двигаться! Иван шагал почти механически, как заведенный. Он совсем обессилел, и, кажется, никогда еще ему не было так плохо. А Николаю хоть бы хны — марширует, как на параде...
Иван не догадывался, что виной всему ветер. Он дул все яростнее, обрушиваясь с перевала, принося из верхних слоев атмосферы еще более разреженный воздух.
— Передохнем малость, — предложил вдруг Бочкарев. Он оглянулся, и Иван увидел: лицо у
