Закир сидел у окруженного земляным валиком пы­лающего очага, обхватив руками колени, тихонько раскачивайся. Над очагом висел котелок, в котором бурлил суп, распространяя дразнящий, самый лучший, самый желанный в мире аромат.

Сбросив движением плеча автомат, скинув шапку-ушанку, торопливо стянув меховые рукавицы, Клим пробормотал словно в лихорадке:

— Барана убили?

— Отдыхай, дорогой, кушай, пожалуйста! — заго­ворил Закир, помогая товарищу снять полушубок.

В отблесках колеблющегося пламени на лице Закира еще резче обозначились обтянутые загорелой, обветренной кожей скулы, впадины на висках и на лбу выше надбровных дуг, ввалившиеся щеки.

— Эх, соли нет!..

Снедаемый нетерпением, обжигая дрожащие паль­цы, Клим налил в алюминиевую тарелку супу, поддев вилкой, извлек из котелка большую кость с куском ды­мящегося мяса.

— Ну и баран, целый бык!

— Кушай, пожалуйста! — повторил Закир, взял отпотевший автомат товарища, начал обтирать его тряпочкой.

— Вы... вы... — догадавшись вдруг, Клим бросил мясо обратно в котелок. — Вы достали из ущелья Зорьку? Это же конина!

— Совсем ребенок стал, — спокойно сказал За­кир. — Ай, какой ребенок! Зачем кричишь? — Он до­ стал из вещевого мешка спичечную коробочку, открыл ее: — Бери, пожалуйста! — и высыпал на ладонь при­тихшего Клима щепотку соли.

— У тебя осталась соль?

— Зачем торопиться? Много соли ешь, кровь жидкая станет, совсем как вода. Кушай, пожалуйста! Конина бик яши, хорошо!

И в самом деле: к чему терзаться, что они съедят то, что осталось от Зорьки? Ведь они не убивали ее, она сама разбилась. И как это Федор и Закир умудри­лись достать ее со дна пропасти?

Пересилив себя, Клим отхлебнул жиденького горя­чего бульона. Давным-давно не пробовал ничего более вкусного! Он с жадностью опорожнил тарелку; почти не жуя, давясь, проглотил порядочный кусок жилисто­го, жесткого мяса — не молода уже была работяга Зорька, — с наслаждением обсосал кость. Вовек не ис­пытывал он чувства такой блаженной сытости, такой полноты в желудке...

Клим разулся, растянулся на лежанке. Хорошо! Не такая уж плохая штука жизнь! Эх, написать бы ког­да-нибудь картину «Заслон у Большой зарубки». Пограничника, стоящего в яркий солнечный день над суровыми, сверкающими горами на «Пятачке-ветродуе». У пограничника — вдохновенное, гордое и смелое лицо...

— Автомат почисти, — вернул Клима с «небес на землю» голос Закира. — Сержант придет, проверять будет, ругать будет.

— Пришлось встать, почистить автомат, а заодно уж и пряжку ремня, и пуговицы на гимнастерке, и звез­дочку на шапке. Потапов все проверит, везде углядит.

Долго ли еще они будут жить здесь, в снежном плену? Впереди еще половина января, февраль, март, половина, а может быть, и весь апрель! Закир гово­рит, что раньше весны новый мост едва ли построят. Наверное, на заставе давно решили, что они погибли. Возможно, так и написали маме, а если и не написали, то что она думает, бедная, не получая от него писем?

Невеселые мысли теснились в голове. Что это за жизнь, если ты, человек, сознательное существо, царь природы, каждый час, каждую минуту только одного и хочешь: есть, есть, есть? А ведь кто-то где-то смеется сейчас; кто-то где-то читает стихи, слушает оперу; кто-то где-то целует любимую... На заставе, наверное, сей­час смотрят какую-нибудь кинокартину...

— В шахматы будешь играть? — спросил Закир.

— Не хочу, — буркнул Клим.

— А как думаешь, кто победил в матче — Смыс­лов или Ботвинник? — снова спросил Закир. Он был заядлый шахматист и довольно сносно вырезал фигу­ры из корня арчи.

— Надоел ты мне со своими шахматами! — с доса­дой поморщился Клим. — Не все ли тебе равно, кто победил, — важно, что чемпионом будет наш, совет­ский гражданин.

— Почему все равно? — удивился Закир. — Я за Смыслова болею, хочу, чтобы Смыслов был чемпио­ ном.

Ничего, ровным счетом ничего не знали Клим, За­кир и Федор о том, что происходит в большом, огром­ном мире! Возможно, в Корее снова началась война: Ли Сын Ман, эта американская марионетка, грозился пойти в новый поход на север. Возможно, во время ве­ликого противостояния Марса ученые выяснили, есть ли на Марсе жизнь. Возможно, Михаил Шолохов за­кончил уже роман «Они сражались за Родину».

И, наверное, к Октябрьской годовщине пустили Горьковокую гидростанцию, и новое Волжское море разлилось чуть ли не до Ярославля; наверное...

Ничего не было известно здесь, в снежном плену у Большой зарубки... У зимовщиков на полярных стан­циях есть радио, а они трое живут, как снежные робинзоны, самые настоящие робинзоны...

Высокая скала загораживала чум от ветра, тяга была плохой, и дым от очага ел глаза, першило в горле.

Клим забылся, наконец, что-то несвязно бормоча и вскрикивая во сне, и не слышал, как Османов ушел сменить Потапова.

Федор разбудил Клима как обычно, в семь утра. Они вылезли из чума в одних гимнастерках, умылись

снегом.

— На зарядку становись! — скомандовал Потапов.

— Не могу я, — отказался Клим. — Какая там еще зарядка! Словно пудовые гири привязаны к рукам и ногам.

— А ты полегоньку, полегоньку, — настойчиво ска­зал Федор. — Иначе совсем раскиснешь...

Вернувшись в чум, они позавтракали остатками вчерашнего ужина, выпили по кружке горячего хвой­ ного отвара из кедровых ветвей. Отвар был горек, как хина, но, как ни противились было поначалу Клим и Закир, Потапов заставлял их ежедневно поглощать по три кружки этого горького пойла.

— Или хотите подхватить цингу? — недобро усме­хался Федор. — Хотите, чтобы у вас распухли десны и вывалились зубы? В хвое, братцы мои, содержится ви­тамин С...

Потапов был неистощим, каждый день придумы­вая какое-нибудь новое дело. По восемь часов в сутки каждый из них стоял на часах на «Пятачке-ветродуе». Это было утомительно для них, истощенных, всегда почти голодных, но Федор не считался с усталостью.

— Что толку для организма в том, что мы стоим на одном месте? — говорил он. — Организму нужно движение, без движения мышцы станут хуже тряпок. Тебя устраивает, чтобы ты был мешком, набитым ко­ стями? — ощупывал он жидкие бицепсы Клима.

И они работали. Заготовляли впрок топливо, лазая по скалам, сбрасывали с площадки «Здравствуй и про­щай» в пропасть снег, расчищали тропу к леднику, укрепляли камнями откос, вырубали из слежавшегося твёрдого как лед снега кирпичи и выкладывали из них барьер над ущельем.

Котелки и тарелки у них всегда сверкали, каждую неделю стиралось белье и до блеска начищались пуго­вицы и пряжки ремней.

Пуговицы... Надолго запомнились Климу солдатские пуговицы!

Как-то он колол дрова для очага и потерял пугови­цу от гимнастерки.

— Степы-растрепы мы, а не пограничники! — сер­дито, почти зло бросил Потапов. Он сразу, едва Клим успел забраться в чум, заметил, что у того не хватает третьей пуговицы сверху.

Долго копался Клим в снегу, на морозе, пока не нашел ту злосчастную пуговицу.

Хорошо еще, что у него не росли пока усы и боро­да, а только юношеский пушок чернел, над верхней гу­бой, а то и ему, как Закиру, пришлось бы через день бриться. Сам Потапов брился каждодневно.

В первые недели Клима раздражали, даже возму­щали «выдумки» сержанта. Казалось просто- напросто несправедливым, что Потапов не разрешает им вволю отдохнуть и выспаться. Кто дал ему такое