Почему он, Клим, не ценил заботу школы, которую окончил весной прошлого года, и не стыдно ли ему было заявить товарищам, решившим пойти после десятого класса на завод, что они могут быть кем им угодно — хоть слесарями, хоть сапожниками, а его удел — искусство?

Искусство... Как позорно провалился он на вступительных экзаменах в художественный институт: по перспективе двойка, по рисунку три...

Не по всему ли тому, буквально в первые же дни пребывания его на заставе, обнаружилось, что он во многом не приспособлен к жизни? Он не умел пилить дрова — сворачивал пилу на сторону, чистил одну картофелину, когда другие успевали вычистить по пять, понятия не имел, как развести костер, чтобы он не дымил, и как сварить кашу, чтобы она не подго­рела.

А как трудно ему было с непривычки вставать с восходом солнца, добираться за несколько километ­ ров на перевал и в дождь и ветер несколько часов подряд стоять на посту с автоматом в руках!

Клим понимал: не пристало ему жаловаться на трудности — ведь все молодые пограничники были в равных, в одинаковых с ним условиях. Об этом даже не напишешь домой! Однако все первые трудности и неудачи померкли в сравнении с тем, что пришлось пережить здесь, в снежном плену у Большой за­ рубки.

Солнце давно скрылось за хребтом, а облака все еще горели оранжевыми и красными огнями. И чем сильнее сгущались синие тени в долине, тем ярче ста­новился диск луны, медленно проплывший над обле­ денелыми, заснеженными горами. Клим впал в ка­кое-то странное забытье. Он не закрывал глаз, но и не видел ни гор, ни густых зубчатых теней в долине, ни медно-красной луны.

— Кузнецов! — раздался словно откуда-то изда­лека тихий голос.

На плечо легла чья-то рука. Клим через силу оглянулся: рядом стоял Потапов.

— Подползи к тебе, стукни по голове — и готов!— сурово сказал сержант.

Голос его стал громким. Клим окончательно очнул­ся от оцепенения.

— В валенках вы, не слышал я.

А про себя подумал: «Ну кто, кроме «ас, может сейчас здесь быть? Кто сюда заберется?..»

— Иди ужинать, — подобрев, улыбнулся сер­жант. — Османов суп с мясом приготовил.

Клим широко раскрыл глаза:

— Барана убили?

— Иди, иди быстренько...

Клим мечтал о кусочке хлеба, а тут... Он так яв­ственно представил дымящийся суп, поджаренный на шомполе кусок баранины, что попытался было побе­жать. Но тотчас застучало в висках, затошнило, за­ кружилась голова. С трудом поправив съехавший с плеча автомат, Клим, пошатываясь, побрел по тропе.

На площадке «Здравствуй и прощай» погранич­ники соорудили из походной палатки небольшой чум, обложив снаружи ветками арчи, кедра-стланца и кирпичами из снега.

Триста метров, всего каких-то триста метров отде­ляли Клима от этого теплого чума, мягкой хвойной лежанки и словно с неба свалившегося ужина!

Он машинально переставлял ноги, не глядя, ин­стинктивно обходил знакомые камни и впадины, то и дело останавливался, чтобы собраться с силами. Ни­когда еще он так не уставал, как сегодня, никогда не чувствовал такой вялости во всем теле, никогда так не дрожали колени...

Четвертый месяц Клим Кузнецов, Закир Османов и Федор Потапов находились у Большой зарубки, от­резанные от заставы и от всего мира. Когда на пят­надцатые сутки не пришла обещанная начальником смена и за первой метелью нагрянула вторая, зача­стили бураны и снегу насыпало столько, сколько не выпадало за всю прошлую зиму, Потапов понял, что они надолго застряли на «Пятачке», и распределил остатки продуктов на двадцать дней. Не подозревав­шие беды Клим Кузнецов и Закир Османов со дня на день ожидали смену...

Выбравшись по леднику к водопаду, Потапов убе­дился, что догадка его была правильной, и, не утаи­вая от товарищей правды, сказал им, что придется ожидать у Большой зарубки весны. Он сам надеялся, что, может быть, старший лейтенант Ерохин как-ни­будь вызволит их раньше, но намеренно сказал о весне, чтобы Кузнецов и Османов приготовились к са­мому худшему.

Прошел месяц. Несколько раз к Большой заруб­ке прилетал самолет; пограничники отчетливо слыша­ли гул мотора, однако плотные облака, постоянно клубящиеся над хребтом, скрывали от летчика кро­хотный лагерь у площадки «Здравствуй и прощай».

В начале второго месяца оступилась на леднике, сорвалась в пропасть и насмерть разбилась Зорька, на которой они привозили в лагерь арчу для очага. Сержант пожалел, что не прикончил лошадь раньше сам: конины хватило бы надолго.

Угроза голода вынудила Потапова изменить ут­вержденный начальником заставы распорядок: каж­ дый день кто-нибудь из троих отправлялся на спле­тенных из кедровых веток снегоступах через ледник на охоту, но в эту пору сюда не заходили ни архары, ни горные козлы, Клим подстрелил как-то заплутавшего и отощавшего барсука, но до чего невкусное и жесткое у барсука мясо! Во второй раз ему посчаст­ливилось подбить каменную куропатку, а Османов убил марала: видно, олень тоже не смог спуститься в долину из-за обвала.

Оленьего мяса хватило на целый месяц. В пищу пошла даже кожа и толченые кости: Потапов варил из них бульон. И все-таки, как ни экономил сержант, оленина кончилась, и тогда пришлось есть такую пи­ щу, о которой Клим сроду и не слыхал. Нарубив кед­ровых веток, Потапов срезал ножом верхний слой ко­ры, осторожно соскоблил внутренний слой и выварил его в нескольких водах.

— Чтобы смолой не пахло, — подмигнул он Климу.

— Неужели дерево будем есть?

Как ни голоден был Клим, он не мог себе пред­ставить, что можно питаться корой.

— Чудо ты! — усмехнулся сержант. — Не дерево, а лепешки!

Когда кора хорошенько выварилась, он велел про­сушить ее на огне.

— Гляди, чтобы не подгорела, хрупкой станет — снимай. Придет Закир, растолчете между камнями. Вернусь, блинами вас угощу. (На ночь Потапов всег­да уходил к «Пятачку-ветродую» сам.)

До зари Клим и Османов толкли в порошок съе­жившуюся от жара кору.

— Ящериц ел, траву ел, дерево никогда не ел, — бормотал Закир.

Наутро сержант замешал на теплой воде светло-коричневую кедровую муку, замесил и раскатал на плоском камне тесто. Потом он нашлепал из катыш­ков тонкие лепешки и поджарил их на медленном огне..

— Жаль, маслица со сметанкой нет, — причмокнул он губами, протягивая Климу первый «блин».

Клим с жадностью схватил лепешку, откусил по­ловину и чуть было тотчас же не выплюнул — такая горечь опалила рот.

А Потапов жевал свою лепешку с таким аппетитом, словно это и впрямь был пышный ноздреватый блин из первосортной пшеничной муки.

Морщась от горечи, Клим съел две лепешки. Ост­рое ощущение голода притупилось, и он протянулся было за третьей, но Потапов остановил его:

— Хватит, милок! Закиру оставь...

И не только лепешки из кедровой коры пришлось есть в кажущиеся бесконечными, долгие зимние меся­цы. Потапов научил товарищей, как готовить из про­жаренных кедровых шишек запеканку, и даже студень, сваренный из оленьего мха.

И все он делал не торопясь, с шутками-прибаутками, будто всю жизнь только этим и занимался.

— Сегодня, братки, как-нибудь, а завтра будем с блинами, — улыбался он то Закиру, то Климу — всем вместе им бывать не приходилось: кто-то из них всегда был на границе у Большой зарубки.