юбочки, втирали третьего в плоть ковра, начавши процесс взаимопроникновения ребенка и ковра с головы подопытного с одной стороны и приступив к делу с левой верхней части орнамента с другой. За пару минут они успели переместиться почти до центра, что выдавало нешуточный опыт. Никого не смущали крики жертвы, заглушаемые прочими звуками, как то: стуканьем кегли по батарее, отрабатыванием дрожащего сонорного р-р-р, попытками достичь звукового порога, за которым рождается ультразвук, да мало ли интересных звуковых эффектов можно придумать, обладая терпением и временем, а времени до пяти часов у детей было навалом. Молчал только один мальчик, сидевший на ковре по-турецки и мерно раскачивающийся взад-вперед. Его сдержанность приятно удивила Алика, он решил обойти это маленькое мудрое чудо, чтобы заглянуть в лицо будущего философа. Лицо философа оказалось оснащено тапкой, торчащей изо рта, чем и объяснялось молчание, неизвестно вынужденное или по свободному выбору.

Но если давешние старые дети походили на мирных тихо помешанных, новые сегодняшние явно проходили по грифу повышенной опасности. Родители, те которые не побоялись придти, благоразумно удалились в бар. Володя, одетый и загримированный клоуном, подбегал каждые пятнадцать минут к Алику, теряя в пути оторванные рукава и брючины, дабы справиться о том, сколько минут им осталось продержаться, и они, конечно, не продержались бы ни за что, если бы не неожиданная помощь со стороны вспомогательных служб: в дело пошли подсобные помещения и непосредственно кухня. Будущие деловые люди решили, что хватит с них бесцельных забав, простоватых клоунов и ординарных дискотекарей, слишком это рутинно. Будущим деловым людям хотелось праздника, они устремились на поиски его и, видимо, нашли, судя по отчаянным крикам повара и клубам пара вдруг повалившего из двери, ведущей в подвал. Володя с Аликом понимающе улыбнулись друг другу и перевели дух.

Когда наконец они, обессиленные, растерзанные оказались в ближайшей рюмочной, и Володя сказал знакомой барменше: — Два по двести коньяку, — на что она, по привычке, налила рядовые сто, и Володя повторил с характерной интонацией: — Я сказал, двести! — и лихорадочно проглотил половину прямо у стойки, время соизволило вернуться к обычному течению, перестав пробуксовывать. На Алика смотреть было тяжело. Громоздкие очки в псевдо черепаховой оправе угрожающе сползали по носу, казалось съежившемуся от пережитых потрясений. Карие, в цвет оправы, глаза метались, не находя поддержки ни в опустевшей рюмке на столике, ни на знакомой гладко выкрашенной стене заведения. Посеревший от щек до носков Алик нервно двигал тонкими, поросшими редкими рыжими волосками пальцами, сутулился больше обычного. Даже животик, неуместный на его худом теле, казалось, осознал наконец свое несоответствие облику хозяина и притаился под черной сатиновой курткой на меху из барана, несомненно столь же унылого и безутешного при жизни, как сегодняшний Алик.

— К таким деточкам следует приглашать не двух пожилых и усталых людей, а бодренькую Бабу Ягу с Кощеем Бессмертным и то, только в том случае, когда бессмертием своим утомятся. Я еще после вчерашнего не отошел, зря мы вечером к тебе пошли, как думаешь?

Володя не думал, он уже слышал звуки труб, полки его историй разворачивали парад, били копытами белые кони под голубыми попонами, в воздухе плыли плюмажи, и реяла оранжевая пыль над плацем. Стремительно взмывало круглое крепкое солнце, генералы трогали кончики усов рукой в белоснежной перчатке и усмехались своим тайным мыслям о полосатой с кружевными оборками юбке молоденькой маркитантки, даже рыжая мышь, пробравшаяся к полковой кухне чувствовала торжественность минуты, вставала на задние лапки и выравнивала небольшие круглые ушки: что?

— Кстати, о Бабе Яге, — не в силах вырваться из плена прекрасных видений, задумчиво начинал разом посвежевший Володя. — Помниться, я еще не рассказывал тебе о колдунье.

После подобного вступления никакие действия Алика не смогли бы остановить процесс, но Алик и не желал остановки с выходом в действительность; дальше, вперед, за Володей на границу Вологодской и Архангельской областей, в заброшенную деревню из шести домов, стоящую на высоком берегу неведомой реки, с многочисленными разрушенными мостками, с прохудившимися лодками, с ярко зеленой ряской, качающейся у самого края бортов, с медленным тягучим течением времени, со зноем и оводами, с рыжими коровами и непременным жизненно важным для деревни сенокосом, в рубленый, потемневший от дождей пятистенок, где за три рубля можно прожить у хозяев целую неделю, да еще молоко и картошка бесплатно.

— К вечеру хозяин почувствовал себя плохо, хватался за сердце, побледнел и лег раньше времени, а ночью принялся стонать так, что было слышно на чердаке, где я спал. В пять часов утра хозяйка, вместо того, чтоб отправиться в хлев — я всегда просыпался от приветственного мычания, кудахтанья и блеяния, которым встречали хозяйку ее подопечные — постучала в потолок, я выглянул в щель меж досок, увидел ее встревоженное лицо и немедленно спустился. Она попросила меня сбегать к фельдшеру, который, по счастью, жил в той же деревне, через несколько оставленных на милость времени домов, даже не заколоченных. Я обернулся за полчаса, из коих двадцать минут ушло на побудку специалиста. Но мы опоздали, фельдшеру оставалось констатировать смерть, что он и сделал тут же за дощатым столом, выписав справку, проваливаясь стержнем шариковой авторучки в неровности стола сквозь тонкую пожелтевшую бумагу фирменного бланка. Газету никто не подложил, газет в доме не водилось, да и не до того было. Фельдшер торопился на автобус, который ходил два раза в неделю от ближайшей железнодорожной станции, объезжая все деревни и развозя письма, если они приходили, хлеб и немногочисленных пассажиров. Покойник еще лежал на кровати с закрытыми глазами и подвязанной челюстью, вдова причитала, никак не могла собраться с силами, чтобы встать, заняться необходимыми приготовлениями, все повторяла, как заведенная:

— Что же ты наделал, ведь на самый сенокос, не мог до сентября подождать!

Немногочисленные деревенские соседи, большею частью безвозрастные бабки, выстроились вдоль ограды, нимало не смущаясь своим любопытством, но не проходя в дом. Вся трудоспособная часть населения с раннего утра отправилась на сенокос. Но вот бабки зашептались, в их рядах возникло оживление, легкое кружение вокруг невидимого из окна центра, и в дом быстро, но бесшумно вошла нестарая еще женщина, подошла к хозяйке, обняла, тотчас заговорила:

— Клавдея, надо пойти к ней, сама подумай, нету у тебя выхода, не корову же резать, в самом-то деле. А одной тебе нипочем не управиться.

— Так ведь грех на душу брать страшно!

— Грехом больше, — махнула вновь прибывшая и тут заметила меня, перешла на шепот. Переговоры завершились успешно, потому что хозяйка, потуже повязав платок и упрямо наклонив голову, направилась к дверям, сопровождаемая гостьей, видно, своей родственницей, очень похожи были женщины, на ходу вспомнила что-то, обернулась ко мне:

— Ты посиди пока в избе, да соседей-то не пускай, не говори ничего соседям-то. Да не бойся ничего, мы скоро воротимся. Двери, слышь, не открывай, ни одну, если по нужде захочешь, потерпи маленько, не открывай дверей-то, нельзя пока.

Вернулись они довольно быстро, но еще до их возвращения я увидел, что группу наблюдающих за домом старух как корова языком слизнула, раз — и нет никого у ограды. С собой они привели третью женщину, одетую и повязанную как-то уж совсем по-деревенски: в глухое платье чуть не домотканого холста и платок, закрученный на манер кики. На прочих жителях попадались порой кримпленовые кофты, болониевые куртки вместо ватников, газовые платочки и прочее, явно доставшееся им от живущих в городе детей или внуков, которые снабжали родственников вышедшими из моды у них в городе вещами.

Незнакомка пристально посмотрела на меня, и мне сразу расхотелось раздумывать над ее нарядом, даже совестно сделалось.

— Давай-ка, милок, помоги, Клавдее-то нельзя, — приказала она, и мы с первой гостьей (я решил, что она сестра хозяйки) подошли к покойнику, за руки, за ноги, совершенно уже холодные, переложили его на стол, хотя колдунья, а кто еще, как не колдунья, не сказала нам, что именно надо делать. Все делалось само собой. Стоило ей приказать, и в руку прыгал неведомо кем поданный стакан, а в другую — ребристая бутыль. Колдунья развязала платок, поддерживающий нижнюю челюсть покойника, и принялась ходить вокруг стола противосолонь, против часовой стрелки, хозяйка ступала за ней. Сперва они приговаривали тихонечко, одна за другой, и каждый раз проходя слева от головы лежащего колдунья мазала ему губы жидкостью из бутыли. Потом колдунья заговорила громче, так что уже можно стало разобрать нечто похожее на традиционный заговор с упоминанием острова Буяна и Алатырь камня, но обильно перемежала