На улице Желябова издавна существовала чудесная булочная. Собственно не булочная, а пирожковая располагалась в первом зале, а во втором стояло три столика и пара стоек, где можно было, закусывая пирожками, выпить чего-нибудь подходящего настроению. Публика, за исключением случайных мамаш с детенышами и пирожными к ним, собиралась своя, знавшая друг друга в лицо, а подавальщицу — по имени. К приходу Володи Алик успел остограммиться и съесть пару фирменных шариков с чесноком и сыром. Увы, Володя спешил. Конечно, никакое неотложное дело не могло помешать ему выпить положенный коньяк, но от традиционной истории пришлось отказаться, что Алику было только на руку. Спрашивать Володю об отношении к групповому сексу небезопасно, истолкует превратно, поэтому Алик напрямую обратился к опыту приятеля, сформулировав вопрос в форме 'а не случалось ли тебе…'.

Володя отозвался мгновенно, ответил исчерпывающе и почти коротко, истолковав так, как того и опасался Алик, сокрушая продуманное наступление, когда Алик почти перестал бояться:

— Говна пирога! Родная уехала к тетке, так я как раз об эти выходные имел безобразия с соседкой и шведом. Соседка же в гостинице горничной работает, ну я тебе говорил.

Язык его, оторванный от амброзии историй, звучал незамысловато, изобилуя жаргонизмами десятилетней давности.

— Отбарабанили шведа во все параметры, а утром выгнали.

— Почему, — тупо поинтересовался Алик.

— Надоел! — внятно отвечал Володя и, не успел Алик переварить, добавил, — Поучаствовать хочешь, что ли? Так я тебе позвоню в следующий раз, как оказия выйдет, — после чего перевел разговор на технические характеристики микрофона.

Объясняться, доказывать, что Володя ошибся насчет намерений Алика — еще хуже, наверняка решит, что Алик принимает проблему близко к сердцу и примется убеждать, что ничего нет легче, чем отбарабанивать по шведу за вечер. Как им удается жить так просто? Чувствовать себя правыми и безгрешными. Нет, Алик не ханжа и не прыщавый подросток, в происшедшем ничего нет страшного, чрезмерного или дурного. Не было бы, если бы не Вика. Хотел ли он, чтобы так получилось? Специально ли оставил их с Валерой наедине? Почему присоединился к ним, вернувшись? В молодости, наверняка, все оказалось бы проще. И не стоило бы ни гроша. В смысле переживаний. В молодости Алик воспринимал подобные эксцессы легче. Он же не рассорился с Валерой, когда тот увел у него девушку. Валера ни при чем. Проблематично его собственное желание. Намеренно или случайно? Разве можно не знать о собственных побуждениях? Собственное, собственные… А ну как, у него нет ничего собственного? Вот что страшно.

— Ну, привет! — сказал Володя, — значит-ся, договорились.

— О чем? — спохватился Алик, крутя пальцами граненый стаканчик.

— А ты знаешь, сколько у него граней? — спросил Володя. — Да не пересчитывай, сразу отвечай!

— О чем договорились? — Алик затравленно смотрел на своего мучителя. Володя, как представитель ясного и торопливого мира, не останавливающегося, не желающего останавливаться, не умеющего останавливаться, чтобы поразмыслить над собственными проблемами, либо вовсе не имеющего их, простодушно мучил Алика.

— Позвоню тебе в конце недели. Всего-то пара дней осталось. В понедельник, ты помнишь, мы работаем в 'У Муму'. Выходные свободны, в кои-то веки, знай — оттягивайся. Двадцать, инженер фигов!

— У меня гости в субботу, — предупредил Алик, успевший забыть начало разговора и цель Володиного будущего звонка. Пригласить Володю он и не подумал, сам не зная, почему.

— Ничего, не последний раз живем, какие твои годы, — успокоил приятель, подмигнул кухонной девушке, вышедшей собрать пустые стаканы и тарелки, привычно изготовился, чтобы хлопнуть ее по 'выпукло вогнутостям', как он выражался, девушка привычно отпрянула. Все охотно и радостно участвовали в не интересующем их действии.

— Пока-пока, — уже на ходу повторил Володя, демонстрируя чудесное отличие своей бытовой речи от речи рассказчика историй.

Денек выдался отвратно-бесконечный. В который раз Алик возвратился домой, в который раз до прихода жены с работы еще оставалось время. Звонить Вике было страшно, звонить Вике не хотелось. Звонить Вике было необходимо. Тот утренний безымянный звонок, тот крик о помощи, раскаяние и горечь безмолвия понуждали Алика.

Липкие от шоколада пальчики схватили телефонную трубку.

— Нету ее. Не знаю. Не знаю. Ага. Стой, жаба! — последняя реплика уже не в трубку, но Алик слышит, как двойняшка номер один сигнализирует номеру два о недопустимости некоего действия, крик сменяется короткими гудками.

— Кого надо? — миролюбиво отзывается второй номер, с трудом шевеля языком в заполненном конфетами алчном ротике.

— В следующий раз ты подходишь, — первый номер тянет коробку на себя. От запаха шоколада ее уже слегка поташнивает, но не пропадать же добру. Это Викин тот.

— А! — мгновенно понимает второй номер. — Надо было его послать подальше. Хрен ли! Этот, вон, хоть конфеты носит.

— Витка тебе пошлет! Вчера злющая ходила, — первый давится конфетами: спрятать негде, оставить нельзя, съедят. Положительно, Викин «этот» произвел на двойняшек подобие впечатления. Кроме голоса по телефону и полновесного факта подарка коробки конфет старшей сестре, они ничего о нем не знают, но и этого вполне достаточно, чтобы вынести квалифицированное суждение о двух головах. Хотя, по большому счету, все они козлы, а Вика — козлица. Но двойняшкам надо еще несколько лет, чтобы вырасти, а там уж они разберутся. Во всяком случае, жить станут самостоятельно, что они в этой конуре не видели; подале от ненаглядных папахена с мамахеном, от Вики, от убогости и нищеты. И жизнь навернется на них во всей своей избыточности, с шоколадом, «Макдональдсами», новыми не перешитыми платьями, собственными ван даммами, домами, яхтами и щеночком пуделя. Хрен ли.

Если бы она, наблюдающая сверху, не утратила способности удивляться, а она утратила это свое движение, сохранив, тем не менее, возможность печалиться — что тяжелее, или надеяться, она удивилась бы, как Алик, столько времени посвящающий анализу своих действий, переживаний и побуждений ухитряется не замечать, не постигает собственной природы; так же, как рассудительная Алла не знает даже направления, в котором можно шагнуть — не к счастью, нет, хотя бы к примирению себя с миром. Считая мужа уставшим и состарившимся с детства, Алла ошибалась. Супруги перемещались внутри своего странно развивающегося мира почти одинаково. Растянувшееся до тридцати лет отрочество с составлением планов подлинной настоящей жизни, с мыслями, мечтами как все будет потом: от нарядных, наверное, само моющихся кастрюлек до интересной, поглощающей и дающей чувство глубокого морального удовлетворения работы. Алла, правда, пыталась реализовать семейную жизнь как настоящее, но, не встретив должной поддержки, отложила на будущее, как и все остальное. Их сверстники существовали в бурных или гладких потоках событий своей личной судьбы, шли напролом, принимали решения, коверкали жизни — себе или близким, возносились выше ожидаемого или падали ниже представимого, жили неправильно и подлинно. Алла и Алик смотрели и переживали.

Да, в этом все отличие. Одни живут, другие переживают. Переживают, в смысле пережидают. Что все как-нибудь устроится. Они не были ленивы или бездеятельны, лишь страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль — не себе, с собою, ладно, разберемся — другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.

До тридцати шло неплохо. Нормально. Началось внезапно. Алик потерял работу. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого «девушка»:

— Девушка, вы последняя? Девушка, вы выходите?

пугающе значительным «женщина»:

— Женщина, скажите, чтобы за вами не занимали.

Алла, как женщина осознающая свой ум, решила, что без толку расстраиваться по сему поводу и