самолетов, воющих друг на друга и требующих, чтобы им дали дорогу, слышалось небо и эпический рык средних слоев атмосферы. С севера накатывала ночная мгла. Но юг бросал ей вызов демонстрацией света и электромагнитных колебаний: направо и налево хлестали божественные хлысты, кнуты и бичи из олова и меди.

Все молчали. Вдруг Гвин повернулся и стал что-то говорить юному пиарщику. Изголовье кресла заглушало вопросы Гвина, поэтому казалось, что молодой человек, охваченный лихорадочным возбуждением, оживленно беседует сам с собой.

— Послушайте, вы ведь видели, что за нами… Они делают это по девять раз в день… Это не может быть ураган. Это гроза… Вы хотите сказать, что это ураган вроде тех, которым дают имена?

— Раньше все ураганы были девушками, — сказал Ричард. Он заговорил, чтобы молодой человек не выглядел умалишенным. Да и сам Ричард от этого почувствовал себя спокойнее, поэтому он продолжал говорить все, что придет в голову. — Теперь они чередуются. Девушка, парень. Парень, девушка. Думаю, так лучше, а впрочем, не знаю. Ураган Деми. Ураган Гвин. Ураган Джина. Ураган Мариус. Ураган Энстис. Ураган Скуззи.

— Кто?

— Это я так.

— Не слушайте его, — сказал Гвин. — Он уже спятил. Боже. И все из-за какой-то вечеринки.

Пилот повернулся вполоборота и невыразительным голосом сообщил, что после взлета в самолете станет намного прохладнее. Это была хорошая новость. Потому что пассажиров всегда интересовал вопрос, что происходит с воздухом в самолетах и что случилось бы с воздухом в реактивных лайнерах, если бы не все эти ухищрения для его охлаждения и очистки. Как скоро воздуха станет не хватать и он станет теплым и едким, как кровь. Как скоро им придется бороться за каждый его глоток. В большом самолете можно полчаса прождать у двери в сортир и войти в него сразу после того, как оттуда выползет какой-нибудь смердящий долгожитель: вот за что так любят этих парней. В маленьком самолете воздух — это особенно деликатная субстанция. Его даже разговорами не хотелось тревожить… И сейчас все пассажиры страдали молча. А ведь в этом странном современном занятии (к тому же баснословно дорогостоящем) — я имею в виду авиаперевозки — Америка опережает весь остальной мир. Но вот самолет выполнил последний поворот, и перед ними не оказалось ничего, кроме моря и неба. Самолет с грохотом помчался в фиолетово-синюю даль и взлетел, сменив одну среду на другую. Его тут же стало бросать из стороны в сторону, он замахал крыльями, как ветряная мельница, и все в один голос застонали, отвечая стонущему воздуху над головой.

Потом самолет выровнялся и начал набирать высоту. Они пролетели над автостоянкой, над кладбищем, над пристанью, над заливом. Вскоре белые пятна бурунов стали похожи на перхоть, припорошившую широкое плечо моря. Ричард посмотрел в иллюминатор и не поверил своим глазам. Грозовое облако походило на готический собор с оскалившимися горгульями… День — это метафора человеческой жизни: пробуждение, невинное утро, хлопотливый полдень и его помпезное завершение, потом блеклые предвечерние часы, потом усталость, потом смертельная усталость, уверенность в ночном покое, потом кошмары и, наконец, глубокий сон без сновидений. День за бортом самолета закончился, но он не ушел на покой. День умер, но он не желал в это поверить: пусть и больной, он пытался вернуться со словами: «Я все еще день. Разве вы не видите меня? Вы меня больше не любите? Я все еще день». И он не уходил, судорожно подрагивая под крылом. Дождь старался как-то смягчить отчаянное противостояние дня и ночи, хотел все успокоить и очистить. Но его старания напоминали исступленные, истерические аплодисменты.

— Этот красный переключатель, — сказал Гвин. — Что он делает с этим красным переключателем?

Рядом с хронометром, отсчитывавшим время полета (прошло девять минут), на приборной доске был красный переключатель с мигающей и пикающей красной лампочкой. Эта лампочка, по-видимому, нервировала пилота. Он вертел ручку переключателя в надежде, что лампочка погаснет, или переменит цвет, или перестанет пикать. Но его движения скорее говорили о любопытстве, чем о тревоге. Кремовый панцирь его спины по-прежнему неколебимо возвышался в кресле.

— Мы теряем высоту. Мне кажется, мы теряем высоту.

— Если бы что-нибудь случилось, он бы нам сказал. Ведь так? Или нет?

Не оборачиваясь, пилот сказал: «Самолет немного перегружен. Надеюсь, это… не вызовет проблем. Иначе мы не сможем подняться над грозой». После этого он все же обернулся и подозрительно посмотрел на пассажиров, словно выискивая слишком толстого безбилетника.

— Я не стану беспокоиться, — сказал Гвин, — пока он не начнет беспокоиться.

А пилот вовсе не казался обеспокоенным. Он даже начал насвистывать.

— Мудрые слова, — сказал Ричард, отворачиваясь к иллюминатору.

Море оказалось так же близко, как десять минут назад взлетная полоса. Ричарду вдруг померещилось, что самолет прокладывает себе путь не по воздуху, а сквозь вспененную воду. То погружаясь, то взмывая на гребень волны, то всплывая, то ныряя вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз.

— О господи, — сказал Гвин.

— Он перестал вертеть эту чертову ручку.

— Правда?

— Да, наконец-то он перестал вертеть эту чертову красную ручку.

— Правда? Слава богу.

Свет в салоне стал тусклым, потом вспыхнул и снова стал тусклым.

И только когда на кремовом заду пилота расплылось пятно, Ричард со всей определенностью понял, что дело плохо. Сначала пятно проступило как крохотный островок, скоро оно превратилось в Кубу, потом в Мадагаскар и наконец в жутковатую коричневую Австралию. Но это было пять минут назад, и теперь до этого никому не было дела. Разумеется, никто из пассажиров не считал состояние брюк пилота хорошим знаком, но это случилось пять минут назад, это уже было историей, и теперь до этого никому не было дела, даже самому пилоту. Он кричал в микрофон, кричал в мир скрежещущего металла и скрипящих заклепок, кричал на языке самой грозы — с ее страшными фрикативными и свирепыми взрывными звуками. Отложив хлысты, боги закончили свое родео со стихиями и принялись играть в боулинг — шары с грохотом катились по желобам времени и пространства. А внутри самолета сидели смертные, распластанные, как морские звезды, побелевшие от кончиков пальцев на руках до кончиков пальцев на ногах, распятые, как Христос, как Жанна д’Арк на костре. Ричард оглянулся, и ему вдруг стало жаль юного пиарщика с его лоснящимся от пота, дрожащим и залитым слезами лицом.

Вот и конец. Ричард сжал руку Гвина и громко сказал ему на ухо:

— Смерть — это хорошо.

— Что?

— Смерть — это хорошо. — Здесь, в Америке, Ричард заметил, что каждый раз, когда они садились в самолет, его все меньше и меньше беспокоило, разобьется он или нет. Каждый раз у Ричарда оставалось все меньше причин, ради чего ему стоило бы возвращаться на землю. — Смерть — это хорошо.

— Правда?

Ричард почувствовал, что победил. Потому что у него есть его мальчишки — Мариус и Марко. У Гвина есть жена. И у Ричарда есть жена. Но кто она — ваша жена? Она та женщина, на которой вы остановились, и она мать ваших детей. А вы лишь тот, от кого она их родила. Детство всемирно. Оно было у каждого.

— Я выживу, — сказал Ричард.

— Мы все выживем. Все.

Нет, только не ты, подумал Ричард, а вслух сказал:

— Мир любил твои романы.