Миллз выпрямился, как статуя на постаменте. Ричард в который раз дал себе слово быть осмотрительней.
— А со зрителей взимать плату. Проводить показательные наказания. И к тому же с элементом возмездия. Привязывать к позорному столбу. Публично пороть. Обмазывать дегтем и обваливать в перьях. Сажать на кол и сдирать кожу. Видите ли, он считает, что толпе это не повредит. Побить камнями и даже линчевать…
Тут Ричарда прервали, но не профессор, а очередная попытка книготоргового сообщества освежить выдохшееся терпение публики: по арене беспокойно трусила пара карликовых верблюдов, а может, лам со свалявшейся шерстью. Животные проявляли так мало рвения, что их то и дело приходилось подбадривать хлыстом. Это было скромное приспособление — черный шнур на черной рукоятке. Ничего похожего на оглушительно хлопающие хлысты, какие представлял себе Ричард.
— Вы ирландец, профессор, — сказал он. — Так что вы наверняка знаете об этом случае — помните, когда в торговом центре была заложена бомба. Знаете, что по этому поводу сказал Гвин? Он сказал, что нужно схватить всех известных членов ИРА и приковать их к воротам лондонского Тауэра. Повесить им на грудь позорные знаки, объявить во всеуслышание об их деяниях и призвать толпу излить на них свой гнев. А через пару месяцев, когда их разорвут на куски, бросить на поживу воронью. Да, да. Такой он — дружище Барри.
Ричард мог бы продолжать, но в этот момент на арене начали шумно и торопливо сколачивать туннель из стальных обручей, ведущий к квадратной клетке. Послышалось передаваемое из уст в уста слово «тигр»… Наших собеседников стиснули со всех сторон, причем Ричард старался закрыть своим телом профессора, который, похоже, боялся за поддерживающий его шею «воротник». Они стояли рядом, наслаждаясь, как казалось Ричарду, единодушием, не нуждавшимся в словах. В начале этой зимы (дело было все еще
Тигр вот-вот должен был появиться. Ричард отошел от Стенвика, и прежде чем вновь пробраться поближе к арене, умудрился опустошить еще один поднос с напитками. В воцарившейся тишине тигр шел по узкому туннелю из стальных прутьев с почти неорганической плавностью, с какой жидкость в шприце повинуется давлению большого пальца медика. Ричард поднял глаза и увидел Гвина — совсем недалеко, у самого барьера. Гвин сидел, вяло полуобернувшись к склонившемуся над его плечом человеку в форменном пиджаке (вероятно, студенту), желавшему во что бы то ни стало закончить свою шутку или байку. В этот момент Ричард в очередной, по крайней мере тысячный, раз убедился, что Гвин — не художник. Если бы он разговаривал с женщиной, тогда еще куда ни шло. Но рассеянно слушать какого-то балбеса, в то время как тебе представляется возможность понаблюдать за тигром… Ричард попытался сосредоточиться на животном, как подобает художнику. Первой его реакцией был страх, и это было совершенно естественно. Стив Кузенc вызывал у Ричарда такую же реакцию. При одной только мысли о том, что эта дикая тварь может с тобой сделать, окажись вы один на один… Конечно, данный конкретный тигр отнюдь не был похож на блистательного обитателя джунглей или тайги. Он выглядел заранее обезвреженным и укрощенным, выпавшим из своей биологической ниши. Его потертая, пыльно-желтая шкура с поперечными темными полосами скорее напоминала камуфляж. Даже его свирепый от природы взгляд казался рассеянным. Ричард боялся за его зубы, но зубы оказались нетронутыми. Тигр широко зевал, обнажая похожие на кинжалы клыки. Зверь вкладывал в эти зевки всю свою ненависть к дрессировщику и к его табурету, и к наркотику, от которого у него пересохла пасть. Эта ненависть говорила о безнадежной борьбе, о безнадежном рабстве зевающего зверя.
Скоро тигр ушел, и на арену высыпали все остальные животные — на поклоны: это юный пиарщик приказал, чтобы представление закончили. Одна из собак вдруг начала задыхаться, корчиться, и ее вытошнило — то ли от долго сдерживаемого страха сцены, то ли оттого, что ее перед представлением чем- то накормили. Другой пес наклонил дрожащую морду, обнюхал и стал слизывать эту блевотину. Американские издатели и книготорговцы стали дружно закрывать рты платками, сдерживая приступы рвоты, закашлялись.
В пять часов утра в международном денверском аэропорту «Стэплтон» никто не желал работать. Поэтому работать заставили робота. У робота, управляемого компьютером, был женский голос. Ричард подумал, что этот робот (ведь роботы по сути своей рабы) должен быть существом необидчивым, привыкшим к тому, что им вечно помыкают: подгоняют, заставляют шевелиться быстрее. Ричард шмякнул свой чемодан и мешок на транспортерную ленту для багажа, но лента еле ползла, и он довольно скоро нагнал свой багаж. А потом Гвин пошел дальше, а Ричард вернулся к двери, за которой маячила холодная голубая даль. Он хотел покурить в тишине. Он выкурил сигарету, но отнюдь не в тишине. Он зашелся душераздирающим кашлем за багажной тележкой, его чуть не вырвало у автомата с прохладительными напитками, и наконец он чуть не выплакал вдруг заслезившиеся глаза. Потом он прислонился спиной к стеклянной двери и выкурил вторую сигарету — в тишине. В его слезах было и чувство облегчения, и сознание своей смертности под огромным западным небом, которое как раз практиковалось в имитации квазара: яркие облака, теснясь наподобие неправильной галактики, окружили и затенили что-то необычное и величественное — Солнце. Солнце, распухшее на рассвете, сейчас съежилось и побледнело, превратившись из красного гиганта в белого карлика. Глядя на белое солнце, можно было с легкостью поверить и в черные дыры, и в прочие необычные явления. Потому что сейчас эта самая обычная звезда напоминала волдырь, вздувшийся на пространственно-временном континууме.
Юный пиарщик получил строгий наказ задержаться и уладить все последствия мероприятия в цирке, поэтому он был вынужден лететь следующим рейсом. Таким образом, Ричарду предстояло путешествие в первом классе, рядом с Гвином, у которого на это утро были запланированы интервью в следующем городе.
— Мы тут все немножко не в себе, — сказала стюардесса.
Ричард ответил, что он не голоден.
Гвин заказал английский завтрак.
— А вам, сэр, кофе? Сэр?
— Не могли бы вы принести немного бренди?
— Немного чего?
— Бренди.
Выяснив, сколь разнообразны типы кожи и волос на этом свете, Ричард во время полета к Тихоокеанскому побережью не отрывался от иллюминатора. Гвин тем временем со знанием дела спал. А они пролетали над вафельными полями и французскими тостами, слегка припорошеными сахаром, над соленым озером и над набожной равниной, над пустыней, снова над пустыней, над горами и долинами, потом над поросшими хвойными лесами горными кряжами, обрамляющими континент, — и так от тундры до тайги.
Ричард подумал, что зрители в цирке из рассказа Кафки «Der Hungerkunstler»,[15] пожалуй, были правы, когда отвернулись от «голодаря», который просто лежал в своем ящике, наполовину зарывшись в солому, и уныло отказывался от пищи. Пожалуй, эти зрители были правы, когда предпочли голодарю пантеру. Потому что пантера не чувствовала себя рабыней, она даже не чувствовала себя пленницей, она излучала свободу, притаившуюся где-то в ее челюстях. На фотографиях Кафка всегда выглядит таким забавным и таким удивленным — ошарашенным, словно он все время видит в зеркале свой собственный призрак.
После посадки их еще час продержали в самолете. В чем причина: технические неполадки или бунт рабов, — не удалось выяснить даже Гвину, чьи интервью кружили над ним, как переплетающиеся дымовые
