широкими, как Миссисипи, бесконечными потоками металла, страданий и духовного заточения пролегали железнодорожные пути, по которым в обоих направлениях мчались ярко освещенные и абсолютно пустые поезда. Железной дорогой никто не пользовался. Место человека — в машине. Американцы — мученики автомобилестроения; автомобили их аутодафе. И не важно, что для нас значат машины в глобальном, вселенском масштабе; машины — наши машины — ненавидят и унижают нас, они унижают нас каждую минуту. Разные типы водителей (робкие или нахрапистые) — это еще и разные типы страдальцев: молчаливые, постоянно озлобленные, внешне уравновешенные; некоторым водителям удается убедить себя в том, что это они командуют парадом (так называемые «лихачи»); водители бывают брюзгливые, грубо ругающиеся, унылые, раздавленные…

Их машина чуть продвинулась вперед. Их водитель — женщина из местного отделения издательства Гвина, сидевшая рядом с пухлошеим юным пиарщиком, — показывала, где в ясную погоду можно увидеть первое, третье и пятое по высоте здание на Земле. Они продвинулись еще чуть-чуть: ракушка «Шелл», желтая на красном, словно ладонь, поднятая, чтобы прикрыть глаза от яркого солнца, «Пиломатериалы Ли» и «Окна Уэйна». Надпись на огромном придорожном щите: «Худеем без усилий» — вдруг задела Ричарда за живое, хотя он еще не был очень толстым. Намокший флаг. И вот наконец они оказались в городе или, вернее, под городом, среди его стальных эстакад и опор — подопытные крысы в стальной крысоловке Чикаго. Ричард вдруг подумал, что американские города похожи на огромные челюсти, которые постоянно нуждаются в протезировании. И ничего удивительного, что при этом от постоянных зубоврачебных работ ноют десны, ведь тут не обойтись без сверления каналов, пломбирования, установки мостов и коронок. Со всех сторон их окружали душераздирающие звуки работающих бормашин, и на мгновение Ричард почувствовал, что его зубы, словно когти, впились ему в десны.

Ричарда высадили первым. Его поселили в другой гостинице, и, разумеется, в гостинице похуже; впрочем, он не возражал… Он долго шел по длинному коридору, стараясь не отстать от высокого чернокожего носильщика. Носильщик нес неподъемно тяжелый чемодан Ричарда, легко покачивая его в правой руке, а Ричард — этого требовала авторская честь — тащил свой почтовый мешок, из-за него он наверняка заработает искривление позвоночника еще до того, как они покинут Вашингтон. Они свернули за угол и оказались в начале еще одного, уходящего в бесконечность коридора. Носильщику этот путь был знаком в самых мельчайших подробностях. Для него коридор не таил и не мог таить никаких неожиданностей. Не говоря уже о его старшем коллеге, трясущемся белом бедняге, который шел им навстречу, из последних сил толкая перед собой невероятно неповоротливое и, очевидно, очень древнее сооружение, напоминавшее тройную супницу на колесиках. Лет сорок назад этот старикан, пожалуй, был бы счастлив откликнуться на приветствие Ричарда. Но теперь ему было не до этого.

Ричард поужинал в одиночестве в Парусной гостиной, непонятно почему украшенной оленьими головами и медвежьими шкурами. На стенах помещения были развешаны тарелки местного обжига, а с потолка свисали вытканные местными умельцами полотнища, казенным цветом и фактурой неприятно напомнившие Ричарду переплет романа «Без названия». Ричард почувствовал, что его втиснули в обложку его собственного романа. Когда Ричард заканчивал свиную отбивную и одновременно дочитывал «Дом славы. Жизнеописание Томаса Тирвитта», на стол перед ним поставили телефон — не новомодный беспроводной, а допотопный — белый, с диском и длинным извивающимся шнуром.

— Да, я обо всем договорился, — сказал Гвин.

Его как будто сонный голос выдавал, что Гвин доволен собой, фоном слышался негромкий разговор, и тихо позвякивала посуда.

— Как тебе это удалось?

— Я сказал ему, что меня ждет съемочная группа телевизионщиков из Детройта, что, как оказалось, недалеко от истины. И предложил взамен тебя.

— И он… Как он к этому отнесся?

— В конце концов он согласился. Я сказал, что буду к его услугам, когда приеду рекламировать издание в мягкой обложке.

В одиннадцать вечера бары гостиниц в крупных американских городах начинают заполняться мужчинами, которые не очень часто бывают в крупных городах: это делегаты различных съездов и коммивояжеры. И у нас есть возможность посмотреть, что с ними делают большие города. Большой город словно поворачивает ручку мощности до отказа; мужчины чувствуют себя моложе и похотливее, их лица горят (как на них поглядывают официантки). Атмосфера большого города заставляет их много пить и курить: они оживляются и принимаются рассказывать всем вокруг, как давно они бросили… Ричард курил и пил, сидя в уголке, в том углу, куда он сам себя загнал сигаретами и выпивкой. Пить и курить — это он любил. И возможно, скоро из всего, что он любит, у него останется лишь это. А за той чертой начинается время, когда пить и курить — это единственное, что может делать человек, разбитый параличом из-за выпивки и курева. И все же сейчас Ричард чувствовал себя хорошо (ведь он пил и курил), и если он засидится допоздна, то сможет позвонить Джине и сказать ей, что дела идут не так уж плохо, рассказать про объем продаж в «Лейзи Сьюзен», интервью с Дабом Трейнором и дальнейшее распространение романа «Без названия».

В своей жизни Ричард прочитал много литературных жизнеописаний, и он знал, что Америка может сделать с английским писателем. Робко моргающие деревенщины пересекали Атлантику, и их мгновенно накрывала с головой волна паники: ведь здесь либо ты, либо тебя. Они теряли над собой контроль, подавленные страхом и алкоголем. Возьмите хотя бы Дилана Томаса или Малкольма Лаури. По-видимому, это относится и к Ричарду. Или же (а это, в свою очередь, относится к Гвину) британские писатели надевали на себя новые, временные личины, учились по-новому улыбаться, по-новому смеяться и могли, подобно бродвейским импресарио, преспокойно разгуливать по ночным улицам в ожидании рецензий в утренних газетах. Затем лихорадка метаморфоз отступит и они вернутся к тому, с чего начинали, и снова станут здравомыслящими гражданами. Ну и что? Весь вопрос в том, что они оставляют позади. Если Америка может сделать такое с угрюмыми книжными червями из Англии, то что же Америка способна сделать с американцами, которые не проводили в среднем по три года в университетах двенадцатого века, читая «Потерянный рай» Мильтона, и у них нет другой родины, куда они могли бы вернуться. Им нечем защититься от Америки и от лихорадки возможных перемен. Прислушайтесь ночью к большому городу, и вы услышите звук, похожий на тихий стрекот сверчков в ночном Майами, — это гнусавое сопение нужды и невроза.

Насекомые — это озвученный невроз, если только неврозы способны производить звуки носом.