букетом, в купальнике и с лентой через плечо, и с глазами, полными слез.

Когда Ричард вытащил пылесос из квартиры на лестницу, он подумал, что так страдать ему еще не приходилось. Наверное, именно этим можно объяснить всю мрачную беспросветность и беспомощную меланхолию литературы двадцатого века. Вот они: писатели — эти мечтатели и искатели правды, — вот они стоят, словно жалкие подкидыши в мире без слуг. На лестнице и на площадках — повсюду стояли и висели на стенах и даже на потолке велосипеды. Дом, в котором жил Ричард, напоминал улей, кишащий велосипедистами.

Когда Ричард спустил пылесос в парадную, он уже не сомневался, что Сэмюэлю Беккету в один из нелегких моментов его жизни тоже пришлось относить пылесос в ремонт. Селину — тоже, а возможно, и Кафке, если, конечно, у них тогда были пылесосы. Просматривая почту, Ричард немного передохнул. Почта его больше не пугала. Худшее было позади. С какой стати человеку бояться своей почты? Если он совсем недавно получил письмо с иском от собственного адвоката? Если незадолго до этого в ответ на просьбу подыскать ему дополнительную сдельную работу его литературный агент его уволил? Если оба его издателя подали на него в суд из-за авансов, выплаченных за ненаписанные книги? Однако по большей части почта Ричарда была просто макулатурой. В один суматошный апрельский день, возвращаясь после обеда с заезжим издателем из какого-то итальянского ресторана, Ричард увидел, как кружит над городом почтовый циклон — листопад листовок и рекламных листков, циркулирующие в воздухе циркуляры. «Это моя жизнь», — подумал он тогда. Но чаще всего он вообще не получал почты. Сегодня, в утро своего сорокалетия, он получил чек на небольшую сумму, два огромных счета и коричневый конверт, вероятно доставленный лично (без марки и без штемпеля). На конверте неровными печатными буквами было написано его имя с абсолютно точной, но непривычной припиской: «магистру, выпускнику Оксфорда». Ричард сунул конверт в карман и снова подхватил свой груз.

Кэлчок-стрит находится недалеко от Лэдброук-Гроув, примерно в полукилометре от шоссе Уэствей. Когда-то казалось, что Кэлчок-стрит суждено преуспевать в жизни. Лет шесть назад, вскоре после свадьбы, Ричард и Джина тоже вложили свои деньги в это предприятие вместе с еще несколькими молоденькими парочками, с которыми они потом обменивались улыбками в магазинчике и в прачечной. В ту весну под цветущими яблонями на Кэлчок-стрит не смолкал бодрый лязг и звон — повсюду стояли баки со строительным мусором, высились леса и рыжие пирамиды песка. Потом все парочки, кроме Ричарда и Джины, разъехались. На предложение облагородиться Кэлчок-стрит ответила — нет, спасибо. Она приобрела вид первых послевоенных лет, когда продукты были по карточкам. На предложение стать цветной Кэлчок-стрит тоже ответила отрицательно и предпочла остаться монохромной; даже азиаты и переселенцы из Вест-Индии, обитавшие здесь, странным образом осаксонивались — они ходили, пили, бродили и блудили так же, как местные. На Кэлчок-стрит был свой, на редкость отвратительный, паб — «Адам и Ева» (здесь Ричард выпил не одну рюмку) и такое же почтовое отделение, у дверей которого каждый будний день с восьми утра выстраивалась плотная очередь из страждущих Хильд и Гильд, Нобби и Нодди с бланками и извещениями в руках. В битком набитых подвалах ютились семьи ирландцев; беременные домохозяйки, стоя на крылечках, курили одну сигарету за другой, а сгорбленные старики в клешах и залатанных кроссовках пили пиво из банок, отогреваясь в телефонных будках. На Кэлчок-стрит были даже свои проститутки — небольшая труппа, обычно собиравшаяся на углу. Ричард прошел мимо этих молодых женщин и, как всегда, подумал: да врете вы все. В куртках и ветровках, хмурые, ярко накрашенные, эти женщины тоже были винтиками социально-экономической машины. За деньги они не давали перекипеть мужчинам в автомобилях.

Пылесос создан для того, чтобы торжественно курсировать по ковру. А вовсе не для того, чтобы его тащили сырым лондонским днем по улице, застланной дымкой выхлопных газов. Обремененный неудобной ношей, Ричард тащился дальше: под мышкой у него был зажат коричневый корпус пылесоса, тяжелый, как отсыревшее бревно, в свободной руке — Т-образная насадка, пестрый шланг обмотан вокруг шеи наподобие толстого шарфа, вилка, из-за того что крепление ее оторвано, болтается между ног и выводит его из себя. «Свежесть и нравственная чистота», «смелый, не модный нынче оптимизм» и «ничем не смущаемая вера в человеческое совершенство» — вот за что теперь, задним числом, превозносят «Амелиор», и всего этого, пожалуй, станет еще больше, когда увидит свет его преемник, тем более теперь, когда Гвину Барри не приходится относить пылесос в починку. Не глядя на дорогу и не обращая внимания на машины, Ричард перешел Лэдброук-Гроув. Шнур стреноживал его, обвиваясь вокруг лодыжек. Пестрый шланг питоньими кольцами сдавливал шею.

Войдя в мастерскую, Ричард разом свалил свою ношу на прилавок и еще какое-то время стоял, облокотившись на него и подперев голову руками. Когда он поднял глаза, перед ним был молодой человек, зачитывавший вслух пункты какого-то длинного списка. Ричард назвал МАРКУ, МОДЕЛЬ и РЕГИСТРАЦИОННЫЙ НОМЕР пылесоса. Наконец они дошли до ТИПА НЕИСПРАВНОСТИ, и молодой человек спросил:

— В чем проблема?

— Откуда я знаю? Он постоянно вырубается, внутри что-то трещит, и мусор из мешка вываливается.

Молодой человек внимательно посмотрел на Ричарда и взвесил полученную информацию. Потом его взгляд и шариковая ручка вернулись к соответствующей графе бланка. Ручка зависла над бумагой в нерешительности. Молодой человек на минуту поднял глаза, и этого было достаточно, чтобы их тягостные взгляды на мгновение соприкоснулись. Потом он снова посмотрел на бланк. Казалось, что теперь даже ручка страдает паранойей, чувствует, что она обгрызена, надтреснута, что колпачок ее где-то потерялся. Наконец в графе тип неисправности молодой человек написал «не работает».

— Да, — согласился Ричард. — Этим все сказано.

А за стенами мастерской, на улице, старые расовые и классовые различия уступали место новым: качественные ботинки против дрянных, хорошие глаза против плохих (ясные глаза встречались с воспаленными, которые словно жжет соус «Табаско»), различной была и степень подготовленности к формам, которые в последнее время начала принимать городская жизнь. Молодой человек смотрел на Ричарда с болью и плохо скрываемой враждебностью.

Он работал здесь гораздо дольше, чем следовало, и взгляд его был тусклым и пустым, так светят оставленные включенными на ночь фары машины на следующий день. Здесь, в мастерской, преградой между ними стали слова — те самые, что принято считать универсальным средством общения (по крайней мере, на этой планете). На стенах мастерской были развешаны разные приспособления — разные белые конусы и сферы. В дальнем углу, напоминая город под дождем, громоздилась груда безнадежно сломанной техники, некомплектной и не поддающейся описанию.

По пути домой Ричард заглянул в «Адама и Еву». Пристроившись в углу с кружкой портера и пакетиком чипсов, новорожденный вытащил из кармана конверт: «Ричарду Таллу, магистру, выпускнику Оксфорда». В Оксфорде — кому как не Ричарду знать об этом — Гвин корпел от зари до зари, только чтобы удержаться в группе середняков, а Ричард был первым в списке лучших, почти не прикладывая для этого усилий… Из конверта Ричард извлек листок бумаги, который вполне мог быть вырван из ученической тетрадки: в голубую линейку и слегка помятый. Письмо было исправлено другой рукой, и оно гласило:

Известные писатели получают такого рода письма чуть не каждый день. Но Ричард не был известным писателем, и он получал такие письма раз в три года. (Так или иначе, они, как правило, касались книжных обозрений. Правда, он получал довольно странные записки из больниц и психиатрических лечебниц, написанные неразборчивым почерком, — там его романы можно было найти в библиотеках и на тележках с книгами, и там они пробуждали странные отклики у людей, погруженных в депрессию, перенесших ампутацию, и у пациентов, чей рассудок помутился от наркотиков.) Поэтому Ричард отнесся к этому письму гораздо серьезнее какого-нибудь известного писателя. И его внимание было вознаграждено: в левом