представлялся случай. Джина делала то же самое, но она обнимала и целовала детей, потому что ощущала в этом физическую потребность.
Когда мальчики были уложены, на кухню вышла Джина в ночной рубашке и пожарила Ричарду баранью отбивную, съела тарелку каши и пошла спать. Пока они ели, Джина успела от корки до корки прочесть какой-то туристический буклет, а Ричард прочитал первые семь страниц тома «Роберт Саути — поэт-джентльмен» — следующей книги, которую ему предстояло рецензировать.
Позже Ричард пошел в свой кабинет, собираясь посидеть еще пару часиков, выпить виски и покурить травку, попутно обдумывая новый поворот в своей судьбе. Но тут из комнатки, которую занимали мальчики (и из которой они стремительно вырастали), донесся отчетливый, словно выделенный курсивом, шепот: «Папа». Он заглянул к ним в комнату. Это был Мариус.
— Что ты хочешь?
— Пап, а пап, кем бы ты больше хотел быть? Автоботом или десептиконом?
Ричард прислонился головой к дверному косяку. Сегодня вечером близнецы — с их неуловимой, тончайшего плетения, жизнью — казались какими-то особенно понятливыми и сообразительными. Еще раньше, в ванной, Марко поднял согнутый палец, увидев на батарее долгоножку. Ножки у нее были такие тонкие и длинные, что наводили на мысль о спортивных состязаниях для инвалидов, полных страсти и драматизма, о беге «на трех ногах», о беге в мешках, о беге с яйцом на ложке, зажатой во рту, об искренних взволнованных речах.
— Папа, это Человек-паук?
Длинноногий папа стоял, склонившись над ванной.
— По-моему, это больше похоже на Пауко-паука, — ответил он…
А сейчас Ричард сказал Мариусу:
— Автобот или десептикон. Хороший вопрос. Как и многие из твоих вопросов. А знаешь что. Кажется, я выбрал.
— Кого?
— Больше никаких автоботов. Только десептикон, и никто другой.
— Я тоже.
— А теперь спи.
Ричард сел за стол, не зажигая света. Скрутил косяк, закурил, затем налил виски и сделал глоток. Ричард был вынужден много пить, когда курил травку, — чтобы бороться с паранойей. Чтобы противостоять этой невыносимой паранойе. Под кайфом ему временами казалось, что все телевизоры на Кэлчок-стрит мягко стрекочут о нем, Ричарде Талле: экстренные выпуски новостей, посвященные его недавним фиаско; публичные обсуждения его безвестности. И сейчас он пил, курил, и ему было ни весело, ни грустно.
По-настоящему серьезный разговор с Гвином произошел уже потом — в такси. Была половина третьего, небо — такого же цвета, как и тонированное ветровое стекло: верхняя половина — угольный карандаш и масло, а нижняя половина — свинцовые тона. Ричард попытался опустить стекло, чтобы удостовериться, так ли это на самом деле, но стекло медленно ползло вверх, настаивая на своем посредничестве. Пожалуй, это единственный способ увидеть Лондон таким, какой он есть, — смотреть на него из такси в полумраке июльского дня. Лондонские светофоры с их армированными стеклами — самые яркие в мире; они смотрят на вас красным оком гнева, желтым оком зависти и зеленым оком ревности.
Профиль сидящего рядом человека казался невозмутимым, и Ричард резко начал:
— Ты представляешь, эта женщина — она ведь думает, что она самая что ни на есть настоящая женщина… А на самом деле… — Он умолк. А вот Ричарду она как раз показалась чем-то абсолютно противоположным. — Не замужем, надо полагать. От нее просто воняло старой девой.
Гвин посмотрел на Ричарда:
— Старая дева? А от всех неженатых мужчин, должно быть, воняет холостяками?
Гвин снова отвернулся. Печально покачал головой. Так нельзя говорить. И дело не только в приличиях. Ричард сделал вывод (возможно, неверный, может быть, он переусердствовал в своих умозаключениях), что Гвин имел в виду примерно следующее: нельзя говорить такие вещи, потому что совершенно очевидно, что все вокруг заражено мужчинами, которые действительно ненавидят женщин. Может быть, Ричард привел неудачный пример с пауками. Люди могли подумать, что он ненавидит только самок пауков. Или что он считает всех женщин пауками. Так или иначе, но Ричард решил не отступать.
— От нее так и разило старой девой. Хоть нос затыкай.
Гвин только отмахнулся.
— Я могу, если хочешь, тебе это описать. Представь себе огромные трибуны стадиона Уэмбли, сплошь заполненные женщинами с потекшим от дождя макияжем. Или…
— Притормозите здесь на углу, пожалуйста.
Да нет, ничего особенного. Гвин просто купил у мальчишки вечернюю газету. Боже, сквозь приоткрытую дверцу машины в салон проникал мертвенно-бледный свет, цвет чего-то отвратительного, к чему не хотелось прикасаться, телесный цвет лапок голубей, торчащих из-под их грязных попонок, и казалось, будто Лондону пришел конец, будто пришел конец всему.
Такси продолжило свое бесконечное путешествие, состоящее из рывков и остановок, рывков и остановок. Гвин развернул газету, нашел раздел светской хроники, а потом наконец сказал:
— Тут об этом ничего нет.
Ричард внимательно посмотрел на него.
— О чем ничего нет? — спросил он.
— Об обеде. О твоей выходке.
Ричард нахмурился:
— И ты вздохнул с облегчением?
— Со мной уже давно никто так не разговаривал, — сдержанно ответил Гвин.
— Неужели? Что ж, на этот раз тебе не придется долго ждать. Потому что кое-кто собирается поговорить с тобой в таком же духе прямо сейчас. Это дневной выпуск. Ты ведь не думаешь, что парень передал свое сообщение по телефону прямо в газетный киоск? Твое счастье, что никто не знает, какой ты на самом деле придурок. Какой ты на самом деле болван. Вот была бы новость!
— И ничего о том, кому предложили место главного редактора нового журнала, — сказал Гвин, его ясные глаза по-прежнему пробегали по странице хроники.
— А никакого предложения и не было.
— Было. Когда ты в очередной раз ходил в сортир. Разумеется, я его отклонил. Можно подумать, оно мне…
Такси резко затормозило. Качнувшись вперед, Ричард сказал:
— И последний вопрос. Почему нельзя говорить о старых девах?
— Потому что люди начнут тебя избегать.
Первая капля дождя чмокнула Ричарда в проплешину, когда он выбрался из такси и направился в башню, набитую разными конторами и офисами, на улице Мэрилибоун-Хай-стрит. Ричард шел в офис издательства «Танталус пресс».
Примерно к этому времени эмоции уже теряют ясность и четкость, и к ним примешиваются телесные ощущения. В ярости есть что-то шершавое и колючее. В скорби чувствуется что-то прогорклое. В ненависти — что-то едкое, по вкусу похожее на зубные капли… Ричард привел свои мысли в порядок — подготовил их к передаче, приблизительно так же писатель упорядочивает материал для передачи своему читателю. И в то же время он пережил одно из тех нежданных воспарений, знакомых каждому художнику, когда слова почти явственно для внутреннего слуха становятся податливыми, перестраиваются и все становится на свои места. И вы тут ни при чем: это дело таланта. Ричард сел. Он пребывал в состоянии уравновешенности. Это состояние нельзя было назвать приятным или же, напротив, неприятным, просто это было состояние внутреннего равновесия. Неожиданно он кивнул. В один миг перед Ричардом с кристальной ясностью обозначилась задача. Такая, какой отныне он сможет посвятить свои литературные усилия, свои поиски и восторги, какой он сможет подчинить всю свою страсть и мощь. Он решил уничтожить Гвина.
