кроватью или за плитой? Джина вернулась в шесть. Тогда Ричард прошел в кабинет и принялся за рецензию нового «Жизнеописания Уорика Дипинга». Через сорок минут у него получился примерно следующий текст:
Это длинная книга. Это книга с картинками. Я люблю картинки. Картинки это хорошо. Вот картинка, на ней нарисован мужчина. Вот картинка, на ней нарисован дом. Вот картинка, на ней нарисована дама. Книгу нужно читать, а картинки можно просто смотреть. Я люблю картинки, потому что они хорошие.
В среду утром Ричард первым делом отправился с близнецами в видеомагазин, после чего они вернулись домой с полным мешком фильмов. Мариус бойкотировал выбор мультфильмов, требуя чего- нибудь покруче. В четверг мальчики уже смотрели все, что им захочется, если только это не был натуралистический фильм с реальными зверствами. К пятнице они оба уже говорили с сильным американским акцентом, пренебрежительно отвергая клубничный джем на завтрак и категорически настаивая на «оррэховом масле». Пока дети как завороженные следили за каким-нибудь упырем или фашистом, Ричард сумел продвинуться в работе над рецензией, добавив несколько фраз о том, что в книге еще есть картинка, на которой нарисована собака, и что он любит картинки с собаками, потому что картинки с собаками — хорошие. Ричард на полном серьезе подумывал отпечатать это и отправить с курьером. Потому что он знал, что дни его карьеры рецензента тоже сочтены. Зараза будет медленно просачиваться из издательства «Танталус пресс». Его имя появится в выходных данных и в рекламных объявлениях издательства («Танталус» взывал к бесталанным, а бесталанные устремлялись ему навстречу), и это неизбежно просочится наружу… Ричард с этим примирился. Здесь не было никакого диссонанса. Он чувствовал себя зараженным. Ему представлялись прозрачные жидкости и соляные растворы. Ему хотелось, чтобы люди в белых халатах, собравшись вокруг него, промыли ему кровь… В четверг днем он вышел из кабинета, привлеченный залпами взрывов, автоматными очередями и пронзительными воплями. Мальчишки поглощали мармеладные конфеты, а их внимание было поглощено обошедшейся в миллиард долларов кровавой резней под названием «Дециматор».
— Меня за это могут упечь за решетку. Боже. Только не говорите маме. Почему бы вам не посмотреть какой-нибудь хороший мультик?
— Например? — спросил Мариус.
— Ну, не знаю — «Бемби».
— «Бемби» — говно.
— Как ты можешь так говорить?
— В «Бемби» только одно место хорошее.
— Какое?
— Это когда убивают мать Бемби.
— Давайте сходим в Собачий садик. Марко? Марко уснул?
— Он не спит. Он прикидывается. Он боится насилия, но не хочет в этом признаться.
— Давайте, подымайтесь. Спрячьте кассеты.
— Марко! Идем гулять в Собачий садик!
Собачий садик — зеленеющий мир, призрак Эдема, место наших счастливых прогулок… Издалека трава казалась покрытой серебристо-свинцовым налетом: воспоминанием о росе. Вблизи зелень казалась выкрашенной казенной краской. А чуть подальше росли казенные, невыразительные цветы: гладиолусы в своих тонких, старушечьих нарядах. Клумба была украшенной цветами шляпкой Собачьего садика. Бродившие по парку люди привносили сюда свои, заморские краски: специи и бетель.
Неожиданно Ричард понял, на что похожи лондонские дети. Лондонские дети, выросшие в Лондоне, были похожи на чипсы. Однако это не значило, что все они выглядели одинаково. И тут были свои жанры. Одни были похожи на чипсы с луком и сыром. Другие — на чипсы с говядиной и горчицей. Третьи — на чипсы с солью и уксусом.
По детской площадке им навстречу прошли три негритянки. Впереди — две уже взрослые девочки, по-африкански высокие и крепкие, а за ними вперевалку шла полная пожилая женщина в халате, подпоясанном темным поясом, своей походкой она напоминала бильярдный шар, постепенно замедляющий вращение.
Ричарду показалось, что все время, которое он раньше тратил на сочинительство, теперь у него уходит на умирание. Мысли его теперь стали раскованнее. Увы. Он больше уже не писал «вставки» для «Маленького журнала», где громил первостатейные таланты, великих писателей и великих и бездетных писательниц. Он больше не утешал по телефону бездетную Энстис. Он больше не сочинял. Раньше скука казалась прекрасным и увлекательным занятием, и вы могли этим заниматься, потратив на него свою энергию. Но теперь трансформация неизбежна. Ричарду казалось, что все то время, что он тратил раньше на сочинительство, теперь у него уходит на умирание. И это была правда. И она потрясла его. Когда Ричард увидел эту неприкрытую правду, он был потрясен. Писательство для него было не просто образом жизни. Литература была для него возможностью спрятаться от смерти.
Теперь Ричард вдруг понял, что его писательство было способом уйти от реальности.
Он вдруг понял, что Отказ от реальности — это величественно. И прекрасно. Это даже лучше, чем курение. Он стал думать об Отказе от реальности как о фешенебельном курорте, о месте отдыха для богатых — заимствуя язык из брошюрок Джины.
В пятницу Джина была дома. Поэтому они должны были куда-нибудь удалиться. Совершив над собой героическое усилие, Ричард повез детей в зоопарк. В автобусе он поднял склоненную голову и спросил:
— Ну что, куда пойдем сначала? К рептилиям?
Мариус пожал плечами. Сейчас он отрабатывал свои жесты: локти прижаты к телу, а от локтей руки расслаблены. Пять лет назад он отрабатывал рефлексы. Теперь он отрабатывал жесты — в частности, пожимание плеч.
— В аквариум? — спросил Ричард.
— В сувенирную лавку, — сказал Мариус.
— Что-то тебя не слышно, Марко. О чем задумался?
Марко очнулся от задумчивости и сказал:
— О моей тайной сущности!
В зоопарке люди могут посмотреть на самых разных животных. А у животных выбор не так велик: они могут посмотреть на людей всего лишь двух типов. На детей. И на разведенных взрослых.
Ричард знал, что он не в разводе. Ночью, в иссушающей лихорадке и убогом волшебстве темноты, он мог, поскуливая, прижаться к жене и держать ее в своих объятиях. Он не искал ее тепла. Он пытался ее удержать. Пока он ее держит, она не уйдет. Больше того: в обескровленном зверинце их супружеского ложа ему слышались глухие порыкивания — не давнишнего, еще молодого зверя, а нового зверя, уже состарившегося. Что-то срасталось, что-то налаживалось само собой. То же происходило по утрам, особенно в выходные, когда он смотрел, как она принимает душ, одевается, потом он переводил взгляд на просветы в облаках с их пепельными животиками… Сейчас я встану, сложу чемодан и пойду в телефонную будку. Он вспомнил затасканные строки из «Второго Пришествия» У. Б. Йейтса о чудище, чей час наконец настал: «…И что за чудище, дождавшись часа, / Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме».[18] Каким же будет чудище, которое поселится в нем? Да. Дремучим. Ричард снова был импотентом, но уже без уважительных причин. А что такое мужчина без уважительных причин? Джине не за что было зацепиться. И ей нечего было терять. Ричард больше не плакал по ночам. Он метался и скрежетал зубами, но он больше не рыдал. Потому что он делал это днем. Днем и в сумерки. Он больше не плакал на людях, как это делают женщины. Плакать на людях — это часть их катарсиса. Ричард решил, что он больше никогда не будет плакать на глазах у детей, как однажды, когда он плакал на глазах у Марко.
В зоопарке Ричард почувствовал, что всем ребяческим обещаниям пришел конец.
Я останусь с тобой на девяносто девять миллиардов девять миллионов девять тысяч девятьсот девяносто девять тысяч миллионов миллиардов…
Я буду любить тебя всегда, и всегда, и всегда, и всегда, и всегда…
Она не уйдет от него. Она никогда не уйдет от него. Она просто попросит его уйти.