Такой конфликт всегда трагичен, ибо прежде всего в нём всегда, явно или неявно, происходит отвержение отечества, а 'всякое отечество на небесах и на земле' именуется от Отца Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 3,14–15).

Правда, Тургенев этот уровень конфликта не сознавал: писатель видел здесь противостояние прежде всего социальное.

'Отцы' для писателя — это прежде всего дворяне. 'Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса', — писал он К. Случевскому в апреле 1862 года, вскоре после выхода романа в журнале 'Русский вестник'. Эта идея связана в романе с образами братьев Кирсановых, Павла Петровича и Николая Петровича.

Николай Петрович и вся его хозяйственная деятельность — своеобразная иллюстрация экономической несостоятельности дворянства. По сути, автор 'Отцов и детей' предсказал тот долгий и мучительный процесс 'оскудения дворянства', который начался после реформы 1861 года. Закономерный итог многих дворянских судеб — положение горьковского Барона из пьесы 'На дне'.

Павел Петрович Кирсанов в своих рассуждениях обнаруживает крах дворянской идеологии. Павел Петрович, без сомнения, благородный человек, в высшей степени обладающий чувством собственного достоинства, но самые благородные и верные идеи, не утверждённые действием, нередко полностью обесцениваются в сознании тех, к кому они обращены. Это едва ли не закон человеческого бытия. Собственно, это главная причина любого конфликта 'отцов и детей'. Когда слова «отцов» становятся лишь пустым сотрясением воздуха, «дети» с безжалостной решительностью молодости объявляют все благие рассуждения лицемерием и, не раздумывая, отвергают все основные их ценности. Они и правы, и неправы при этом. Но вина в их неправоте в значительной мере ложится на «отцов». Ведь если древо узнаётся по плодам (Лк. 6,44), то здесь плодов вовсе не видно.

И здесь можно вспомнить апостольскую мудрость: 'Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе'(Иак. 2,17).

Эти люди имели свою веру: в «принсипы», но дел по вере не имели.

Так подготавливалась почва для нигилизма — для новой идеологии — системы целостной, стройной, логически завершенной, при всём презрении нигилиста к логике.

Революционера-нигилиста — это невиданное дотоле явление русской жизни — Тургенев первым среди русских писателей угадал своим поразительным художественным чутьём.

Уже после, исследуя логику явления, многие русские писатели: И.А. Гончаров, А.Ф. Писемский, Н.С. Лесков и др., вывели нигилиста на страницы своих произведений. Возник своего рода литературный жанр — антинигилистический роман, вершиной которого стали гениальные «Бесы» Достоевского. Однако Тургенев не только первым обнаружил нигилизм в жизни, но и в совершенной художественной форме вывел такой характер, в котором как в зерне было заключено всё, что так изобильно произросло затем на ниве общественного бытия. Поняв Базарова, мы поймём не только особенности общественной борьбы того уже далёкого от нас времени, но немало откроем и в нынешнем, окружающем нас мире.

'…Если он называется нигилистом, то надо читать: революционером', — настойчиво подчеркивал Тургенев, говоря о Базарове. Само отрицание, беспощадное отрицание Базаровым многих сторон действительности — революционно по своей сути. Не упустим из памяти глубокую мысль Тютчева: революция направлена прежде всего против христианства.

Слово нигилист происходит от латинского nihil — ничто. Ничто не принимать на веру — вот credo нигилизма. Тургенев не сам придумал это слово, но, можно сказать, что он создал его: именно после выхода 'Отцов и детей' слово вошло в общее употребление и приобрело именно то значение, какое придал ему писатель.

И странно: не успел появиться роман Тургенева, как оказалось, что нигилистов в русской действительности немало. Сам исторический момент был таков, что многие ринулись в отрицание — сущностного или второстепенного, но в отрицание. Фигура нигилиста стала символом этого времени.

Тургенев сумел указать на самое больное место нигилизма, так что нельзя было не отшатнуться в ужасе от страшного пророчества, возглашенного в романе. Но ужаса того никто явно не осознал, подменив его на поверхности яростной неприязнью Базарова.

Новизна и вообще нередко принимается с нерасположением. Базаров же — не только для русской жизни, но и для литературы фигура новая, во всем необычная. Силу его натуры признают все, даже ненавидящий его Павел Петрович Кирсанов. Да и сам он себя гигантом именует: 'Ведь я гигант!' В Базарове без сомнения угадывается общественный деятель. Революционер.

Автор вместе со всеми своими героями признаёт необычайную силу и оригинальность натуры Базарова. И всё же отношение Тургенева к нигилисту оказалось внутренне противоречивым, что определило трагическую окраску образа Базарова. 'Я хотел сделать из него лицо трагическое', — признавался сам Тургенев Случевскому. И одновременно Достоевскому: '…я попытался в нём представить трагическое лицо'. Писарев как будто подслушал признания автора: 'Ни один из подобных ему героев не находится в таком трагическом положении, в каком мы видим Базарова'.

Автор не дал 'русскому Инсарову' никакого реального дела на общественном поприще, потому-то и не нашлось приложения силам этой богатой натуры и жизнь его осталась без смысла. Тургенев оставляет Базарова бездействующим не случайно. Писатель не увидел в жизни и потому не показал в романе положительной цели у нового поколения революционеров. 'Сперва нужно место расчистить', — заявляет Базаров, но подобная цель вызывает справедливое недоверие, подозрение: а что же будет построено на этом 'расчищенном месте'? да и будет ли что построено вообще? Ведь по Базарову: 'В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем'. А Тургенев в отрицании видел силу опасную, даже страшную: 'Но в отрицании, как в огне, есть истребляющая сила — и как удержать эту силу в границах, как указать ей, где именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно?' ('Гамлет и Дон Кихот').

Фигура Базарова трагична и его одиночеством. Он одинок как борец, одинок и в личной жизни. Неожиданно обнаруживается, что и с народом, знанием и пониманием которого он так похвалялся, у него также нет подлинной близости. Среди крестьян своего отца он слывёт 'чем-то вроде шута горохового'. 'Известно, барин: разве он что понимает?' — вот поистине приговор, вынесенный Базарову простым мужиком. И хоть Базаров не слышит этих слов, но не может же не ощущать своей отчуждённости от тех, с кем не в состоянии найти общего языка.

Базарова охватывает безотрадный скептицизм, он и сам перестаёт верить в необходимость какой бы то ни было полезной деятельности. В конце романа Базаровым овладела какая-то 'странная усталость', 'лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством'.

Смерть Базарова — исход его трагической жизни. Внешне смерть эта представляется нелепой и случайной, но в сущности она стала логическим итогом его внутреннего движения к трагическому же тупику его жизненного пути. Она подготовлена всем ходом повествования. Усталость, бездействие, тоска героя не могли получить иного исхода. Перед смертью Базаров произносит знаменательные слова: 'Я нужен России… Нет, видно, не нужен'. Не нужен России — в этом и заключен, по мысли автора, мрачный трагизм жизни Базарова.

В нигилизме, при всей его внешней новизне, проявились давние хвори российского общественного сознания, прежде всего тяга к эвдемонизму западнического толка. Эвдемоническое миросозерцание уже само несёт в себе зародыш жизненной трагедии. Это пережил Тургенев. Это и в существовании Базарова сказалось.

Нам же предстоит отыскать глубинную причину свершившейся судьбы тургеневского героя. Ибо всё перечисленное есть лишь следствие.

Трагизм Базарова определяется ограниченностью (если не сказать: убогостью) его мировоззрения. Трагизм Базарова — в его безбожии.

Базаров — естественник. Он абсолютизирует возможности той науки, которой он занимается. В истории человечества случаются такие моменты, когда в результате бурного развития естественных наук начинает казаться, что теперь-то эти науки наконец помогут человечеству найти ответы на все вопросы, проникнуть во все тайны жизни, дадут ему могущество над миром. Базаров, таким образом, разделяет довольно обычное заблуждение и не оригинален в своём преклонении перед наукой. Во всех суждениях о человеке для Базарова анатомия и физиология являются истиной в последней инстанции. Его излюбленный