в его чрезмерной индивидуальной замкнутости, отгороженности не только от мира всеобщего, но и от другой индивидуальности. Рудин всё топит в своей неумеренной рефлексии. Возможность выхода из индивидуальной замкнутости заложена, по намерению автора, именно в 'тургеневской девушке'.

Для самого же Тургенева создание нового литературного типа стало одним из кульминационных моментов его общественной деятельности. Возникновение литературного типа повлекло за собой его появление в жизни — своего рода триумф художника. О том свидетельствовали современники. 'Тургенев сделал великое дело тем, что написал удивительные портреты женщин, — размышлял Лев Толстой. — Может быть, таких, как он писал, и не было, но когда он написал их, они появились. Это верно; я сам наблюдал потом тургеневских женщин в жизни'.

Появление «Рудина» укрепило у друзей Тургенева веру в него. Его же письма той поры полны отчаяния. Полны пессимизма и письма, написанные вскоре повести 'Поездка в Полесье' и «Ася». Тургенев пережил долгий кризис, из которого вышел, обретя новую гармонию с жизнью. И сразу творческий взлёт. Один за другим выходят три романа, три главных произведения Тургенева. В 1859 году — 'Дворянское гнездо'. В 1860-м — «Накануне». В начале 1862-го — 'Отцы и дети'.

Всеобщий кризис российской жизни, который исподволь развивался даже в самые устойчивые внешне годы николаевского правления и вдруг с такой очевидностью для всех проявился после окончания Крымской войны, с неизбежностью выдвинул вопрос: как жить дальше? В центре всей политической и общественной жизни оставалась проблема крепостного права. Однако эта значительная, но всё же временная проблема не могла заслонить важнейшей, вокруг которой ещё в конце 30-х годов столкнулись в противоборстве два направления русской общественной мысли, — славянофильство и западничество.

Тургенев называл себя 'коренным и неисправимым западником'. Да и кем иным, кажется, мог быть гуманист, предпочитавший сатану? Западничество было проникнуто прежде всего духом европейского просвещения, — а в просвещении Тургенев видел единственное спасение России, и этому оставался верен до конца дней своих. Но какие бы ни исповедовал он заблуждения, Тургенев всё же представляется порою пребывающим где-то посредине — между двумя крайними точками того и другого направлений, а порою даже ближе к славянофильству. Недаром сказал ему однажды один из знакомых: 'Вот вы-то, пожалуй, больше славянофил, чем сами славянофилы'. По мысли К.Аксакова, в 'Записках охотника' писатель приблизился к 'великой тайне жизни, которая лежит в русском народе'. Недаром же и сам Тургенев сравнивал себя с Антеем, которому родная земля даёт силы для творчества.

Любовь к народу, к стране — коренная черта характера Тургенева. Космополитизм воспринимался им как выражение безликости. Крылатыми стали уже слова Лежнева (в романе 'Рудин'): 'Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без неё обходится! Космополитизм — чепуха, космополит — нуль, хуже нуля: вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо возможно без физиономии'.

'Что ни говори, а мне всё-таки моя Русь дороже всего на свете — особенно за границей я это чувствую', — писал Тургенев.

'Чувство родины' спасало многих русских людей в трудное для них время. Может быть, лучше всего рассказал об этом Герцен: 'Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию — спасла меня на краю нравственной погибели… За эту веру в неё, за это исцеление ею — благодарю я мою родину'.

'Чувство родины' помогало Тургеневу выйти из кризиса: в создании одного из самых антизападнических произведений той эпохи — романа 'Дворянское гнездо'.

'Дворянское гнездо' имело самый большой успех, который когда-либо выпадал мне на долю', — признавался Тургенев. И критики, и читатели приняли роман безусловно и с энтузиазмом. Всех победила 'светлая поэзия, разлитая в каждом звуке этого романа' (Салтыков- Щедрин).

Вторая половина 50-х годов XIX века стала временем больших ожиданий, надежд, но одновременно — сомнений, вопросов, даже недоумений. Смерть Николая I и поражение в Крымской войне встряхнули Россию. И с неотвратимостью возник и вечный вопрос: как жить дальше?

Что делать?…

— Что же вы намерены делать? — спрашивает один из персонажей тургеневского романа, Паншин, у главного его героя, Лаврецкого.

— Пахать землю, — отвечал Лаврецкий, — и стараться как можно лучше её пахать.

Автор мыслил Лаврецкого славянофилом: 'Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России, ‹…› требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею — того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна'. Разумеется, многие слова, обозначающие категории христианской аскетики, в мирском обиходе понимаются несколько иначе, по-земному облегченно, — но всё же превознесение Лаврецким смирения дорогого стоит. В таком убеждении героя романа Тургенев выразил своё понимание времени, хотя идеи, высказанные Лаврецким, значительно противостояли собственным воззрениям автора. Нелишне ещё раз припомнить признание Тургенева: 'Я — коренной, неисправимый западник и нисколько этого не скрывал и не скрываю; однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в 'Дворянском гнезде') все комические и пошлые стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого 'разбить его на всех пунктах'. Почему я это сделал — я, считавший славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому, что в данном случае — таким именно образом, по моим понятиям, сложилась жизнь, а я прежде всего хотел быть искренним и правдивым'.

Но образ главного героя 'Дворянского гнезда' имел и особый смысл для автора: это подлинно автобиографический герой писателя, хотя биографичность Лаврецкого не в совпадении каких-либо внешних особенностей и событий его жизни и жизни Тургенева (таковых очень немного) — а во внутреннем их совпадении: так ясно звучит в романе мысль о покорности судьбе, о невозможности счастья: 'Что могло оторвать его от того, что он признал своим долгом, единственной задачей своей будущности? Жажда счастья — опять-таки жажда счастья! Ты захотел вторично изведать счастья в жизни, — говорил он сам себе, — ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается?'

Тургенев всё пристальнее обращается к неизменной проблеме эвдемонического типа культуры — к проблеме земного счастья. Размышления о счастье в произведениях писателя с середины 50-х годов становятся едва ли не ведущею темою. Стремление к счастью и невозможность обладания им… Тут соединяются душевные муки героев с мукою личного бытия их автора.

Иным образом мысль о необходимости подчинить свою жизнь долгу связана с одним из самых значительных созданий Тургенева — с образом Лизы Калитиной.

Недаром в своей знаменитой Пушкинской речи (1880), говоря о Татьяне, Достоевский утверждал: 'Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы Калитиной в 'Дворянском гнезде' Тургенева'. В чем же увидел Достоевский эту красоту? В полном и безусловном самопожертвовании, в остром ощущении невозможности 'основать своё счастие на несчастии другого'. 'Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа' — в этих словах Достоевского ключ к разгадке Лизы Калитиной.

Естественное и нравственное в человеке очень часто находится в антагонистическом столкновении; счастье и долг, натура и сознание — противоположности человеческой натуры; нравственный подвиг — в самопожертвовании: в нём человек обретает подлинную внутреннюю свободу. Вот идеи, так отчетливо прозвучавшие в романе 'Дворянское гнездо'.

Среди 'тургеневских девушек' Лиза Калитина занимает особое положение. Она также обладает целостностью характера и сильной волею, но направлены они к совершенно иной цели: не к общественно- практической деятельности, а к углублению, духовному самосовершенствованию. Однако это не отчуждение личности от соборного единства, но своеобразное выражение их взаимосвязи: Лиза ощущает не просто греховность своего стремления к счастью — её пронизывает чувство вины за несовершенство окружающей жизни, за грехи ближних своих: 'Счастье ко мне не шло; даже когда у меня были надежды на счастье,