077
Игнорируя прочие обязанности, я немало часов затратил на перепечатку и уже почти расправился с новыми эпизодами «Кольца»; так что скоро продолжу и закончу; надеюсь вскорости отослать тебе новую пачку..... В суб. к чаю заходил Бинни, в настроении весьма приятственном; П. слегка развеялась; ей тоже оч. одиноко, никого рядом нет, кроме двух старых ворчунов, а из занятий — только книги. Она только что прочла «За пределы безмолвной планеты» и «Переландру» и, при ее хорошем вкусе, предпочла вторую из книг. Однако ей трудно смириться с мыслью, что Рансом вовсе не задумывался как мой портрет (хотя, как филолог, возможно, я к нему сколько-то причастен; я узнаю в нем кое-какие мои мнения и мысли, только льюисифицированные).....Сегодня — добрые новости. Теперь события, возможно, начнут развиваться быстрее, пусть даже не столь быстро, как кое-кому кажется. Интересно, как долго фон Папен продержится в живых? [1] Вот когда рванет во Франции, тогда и настанет время радоваться. Долго ли еще ждать? И как насчет красной Хризантемы на востоке? А когда все закончится, останется ли у простых людей хоть сколько-то свободы, левого толка или правого, или за нее придется сражаться, или они слишком устанут, чтобы оказать сопротивление? Кажется, кое-кто из Верзил склоняется к последнему. Ну, тех, которые по большей части наблюдали за этой войной с выигрышной позиции — из окон громадных автомобилей /*Т. е. «сильные мира сего»: небольшие автомобили у «простых смертных» в болыиинсг ве случаев экспроприировались на военные нужды*/. Слишком многие ныне бездетны. Но я полагаю, одним из неизбежных результатов всего этого станет дальнейший рост гигантских стандартизированных объединений с их поставленными «на поток» понятиями и эмоциями. Музыка уступит место джазу: насколько я понимаю, это означает устраивать «джам-сешн» /*Концерт джазовой музыки с импровизацией*/ вокруг пианино (инструмента, изначально предназначенного к тому, чтобы производить звуки, созданные, скажем, Шопеном) и лупить по клавишам так, чтобы оно сломалось. Говорят, в США это изысканное, интеллектуальное развлечение вызывает «фурор». О Господи! О Монреаль! О Миннесота! О Мичиган! Что за коллективные психозы способны породить Советы, покажут мир и процветание, как только развеется военный гипноз. Возможно, что не такие зловещие, как западные (я надеюсь!). Однако не удивительно, что несколько государств поменьше по-прежнему желают оставаться «нейтральными»; они, что называется, оказались меж двух огней — между дьяволом и дебрями (ауж какое «Д» к какой из сторон относится — решай сам!). Однако ж так было всегда, пусть и на иных декорациях; ты и я принадлежим к вечно проигрывающей, но так и не покоренной до конца стороне. Во времена Римской империи я бы ее ненавидел (как ненавижу и сейчас) и при этом оставался бы римским патриотом, тем не менее, ратуя за свободную Галлию и усматривая нечто доброе в карфагенянах.
[1 августа] Я слышал, вот-вот выходят «Первые шорохи ветра в ивах»; и рецензии вроде бы вполне положительны. Книгу публикует вдова Кеннета Грэма; но, как я понимаю, это вовсе не наброски книги, а рассказы (про Жаба, Крота и т. д.), которые он включал в письма к сыну. Надо будет по возможн. раздобыть экземпляр. Боюсь, я совершил огромную ошибку: мое продолжение слишком длинное, слишком сложное и при этом еще пишется так медленно! Что за проклятие: обладать эпическим складом ума в перенаселенный век, приверженный к блестящим, остроумным отрывкам!
1. В новостях объявили о наступлении войск антифашистской коалиции в Нормандии; тем временем фон Папен, немецкий посол в Турции, прервал свой отпуск и возвратился в Анкару в результате сообщений о том, что турецкое правительство, возможно, разорвет дипломатические отношения с Германией.
2. «Карфаген должен быть разрушен» (Плутарх, «Жизнь Катона»)
078
Со времен моего микроф. от 8 августа я не писал дольше, чем собирался... Я очень внимательно прочитываю твои письма; разумеется, ты абсолютно прав, что открываешь нам свое довольно обеспокоенное сердце; но не думай, что подробности твоей внешней жизни — твои друзья, знакомые или самые что ни на есть пустячные события — не заслуживают описания и интереса не представляют. Я очень рад, что ладить с людьми тебе становится легче (порою). И я бы не стал особо переживать, если этот процесс порою кажется отходом от более высоких стандартов (по крайней мере, интеллектуальных и эстетических, но никак не этических). По мне, так деградировать к худшему навсегда тебе нисколько не грозит; и, я бы сказал, неплохо бы тебе обрасти шкурой потолще, хотя бы в качестве защиты более уязвимой внутренней сути; а если ты такой шкурой обзаведешься, так она тебе здорово пригодится позже в любой области жизни этого сурового мира (который, похоже, становиться мягче и не собирается). И, разумеется, как ты уже начинаешь понимать, одно из открытий, связанных с этим процессом, — это осознание тех ценностей, что порою скрываются под отталкивающей наружностью. Урукхаи — это только фигура речи. Настоящих уруков — то есть народа, создатель которого намеренно сотворил его дурным, — не существует; и очень немногие развращены настолько, чтобы утратить надежду на спасение (хотя, боюсь, приходится признать, что есть на свете люди, которые и впрямь кажутся безнадежными; таких исправит разве что особое чудо; вероятно, таких чрезвычайно много в Дойчлянде и Ниппоне /*В Германии и Японии*/; но, разумеется, эти злополучные страны монополией не обладают, отнюдь: я таких встречал (по крайней мере, мне так казалось) и в зеленой Англии родной /*Цитата из поэмы У. Блейка «Мильтон». Первые строфы, положенные на музыку Пэрри (Ч. X. Гастингсом) в 1916 г., в Англии служат своего рода альтернативным национальным гимном. Полностью процитированное четверостишие звучит так: «Мой дух в борьбе не сокрушим, / Незримый меч всегда со мной. / Мы возведем Ерусалим / В зеленой Англии родной» (пер. С Маршака)*/. Все, что ты говоришь о сухости, пыли и запахе вылизанной сатаной земли, напоминает мне мать: она Африку ненавидела (как землю) и с тревогой подмечала в отце симптомы растущей любви к ней. Говорили, что ни одна уроженка Англии в жизни не преодолеет этой неприязни и навсегда останется в Африке лишь изгнанницей; но мужчины-англичане (в более свободных условиях мира) могут полюбить Африку и обычно и впрямь к ней привязываются (к Африке как к земле; я ничего не говорю про ее обитателей). Как ни странно, все, что ты говоришь, в том числе и нелестное, лишь усиливает во мне неизменную тоску и желание увидеть ее снова. При том, что я дорожу и восхищаюсь узкими тропками, изгородями, шелестящими деревьями и плавными очертаниями изобильных холмистых равнин, более всего волнует меня, более всего радует мое сердце простор; так что я даже готов смириться с каменистой пустошью; на самом деле, кажется, каменистая пустошь мне нравится сама по себе, — всякий раз, как вижу что-то подобное. Сердце мое до сих пор — среди высокогорных скальных пустынь, среди морен /*Морена — скопление обломков горных пород (валунов, гравия, песка, глины), образуемое передвижением и таянием ледников*/ и горных руин, безмолвных, если не считать голосок тоненького ледяного ручейка. Разумеется, это — чисто интеллектуальные и эстетические предпочтения: человеку на камне и песке не выжить; но, как бы то ни было, я-то жив не хлебом единым; и не будь в мире голых скал, и бескрайних песков, и бесплодных морей, я бы, верно, возненавидел всю зелень, точно некую плесень.....
Что до «Кольца», вдохновение у меня совершенно иссякло; я опять таков же, как по весне, во власти все той же апатии. То-то я вздохну с облегчением, когда закончу! Как мне тебя не хватает — хотя бы только поэтому! Я забыл пометить, какого числа выслал рукопись; думаю, где-то с месяц назад, так что ты, верно,