Яркая, веселая комната со светлыми обоями, с большими плакатами со Шреком, разноцветные машинки и другие игрушки лишь усиливали отчаяние Гэйба. Над его головой медленно вращался мобиль с Королем Львом — его подтолкнул легкий сквозняк, возникший в тот момент, когда Гэйб вошел в комнату. Легкие вечерние тени постепенно сгущались и плотнели, а он все сидел и сидел на месте, и на его сердце камнем лежал тяжкий груз, а мысли едва шевелились, придавленные невыносимой правдой.

Там, в морге, Гэйб и детектив Михаэл прошли в комнату, где под зеленой простыней лежало маленькое разложившееся тело Кэма. К ужасу Гэйба, из-под простыни виднелись пряди волос — светлых волос, выбеленных грязной речной водой; Гэйб заставил себя смотреть в сторону, он сосредоточился на той единственной части тела, которую ему необходимо было увидеть. Служитель морга, сопровождавший их, проявил понимание: заметив, что Гэйб увидел волосы, он тут же поспешил поправить простыню. Потом, выслушав детектива служитель осторожно отвернул край зеленой ткани, обнажив ладони трупа.

Гэйба охватили тошнота и ужас, когда он увидел косточки пальцев, остатки сгнившей плоти, все еще державшейся на запястьях… Он судорожно втянул воздух, когда сравнил мизинцы обеих рук и увидел, что пальчик на правой руке короче, чем на левой.

Больше он ничего не хотел видеть, но внезапно вспыхнувшее желание сдернуть простыню и посмотреть на все тело стало почти нестерпимым. Но Ким Михаэл, как будто прочитав мысли Гэйба, остановил его. Он мягко подхватил инженера под локоть и повлек к двери в смотровую комнату. Гэйб знал, что всегда будет благодарен Киму за это: если бы он увидел разложившееся тело Кэма, это зрелище преследовало бы его всю жизнь. Он подписал протокол опознания тела как принадлежавшего Камерону Калегу, а потом детектив отвез его домой, в Кэнонбари.

Звонок Эве был тяжелейшей из работ, какую только приходилось делать Гэйбу, но Эва почему-то не разразилась слезами, скорее приняла новость вполне спокойно, как будто Гэйб сообщил ей нечто такое, о чем она давным-давно знала, так что ничуть не была потрясена. Гэйб осознал наконец, что весь этот год, отрицая смерть Кэма, Эва обманывала саму себя, но не готова была себе в этом признаться — особенно себе. Часть ее ума отрицала мысль о том, что Кэм мертв, но другая, более глубинная часть, давно смирилась с судьбой.

Гэйб сел на маленькую кроватку Кэма, застеленную одеялом с разноцветным рисунком, с бледно- голубой подушкой, — и его чувства наконец освободились, всплыли на поверхность, переполнили его, чтобы в конце концов взорваться.

Плечи Гэйба затряслись, и слезы, которые он сдерживал так долго, хлынули из его глаз, сразу намочив прижатые к лицу ладони. Как будто Гэйб наконец получил разрешение излить свое горе.

Он плакал по своему умершему сыну до тех пор, пока в комнате не стало совсем темно.

Сэм Пеннели, владелец гостиницы «Барнаби», протер барную стойку чайным полотенцем, одновременно оглядывая помещение. Хорошо, конечно, держать паб открытым целый день, только где выручка? Два посетителя, вот и все, что он увидел с трех часов дня. Старина Реджи (так его все называли), взявший обычную маленькую кружку горького пива и тянувший ее по меньшей мере в течение часа, прежде чем заказать наконец вторую, сидел на своем привычном месте у очага — в матерчатой кепке и шарфе; штормовку он все-таки снял и положил на соседний стул. Старина Реджи давно вышел на пенсию, так что почти все дни и вечера проводил в «Барнаби», готовый поговорить с любым, кто только с ним поздоровается, — но все же предпочитал сидеть в одиночестве, и можно было не сомневаться, он вспоминает старые добрые времена. Сегодня он, заказывая половинку горького, пожаловался на дурную погоду, похожую на ту, что стояла в сорок третьем году. Сам Реджи в то время был просто сосунком, но помнит, вот такой же дождь вызвал в конце концов Великое Наводнение. Сэму не нравились подобные разговоры — они раздражали других посетителей, боявшихся, что наводнение может повториться.

— С природой не поспоришь, — мрачно заметил старик, отсчитывая деньги за пиво (пенс в пенс).

Может, он и прав, но это вовсе не значило, что следует зря тревожить людей. Ведь и без того кое- кто из местных начал поговаривать об отъезде куда-нибудь к родственникам или друзьям, в более безопасные края, переждать, пока весь этот водопад не прекратится. Но Сэм не видел в этом смысла, и не из боязни потерять своих постоянных посетителей. Он-то знал, в любом случае ничего не случится, потому что русло реки давно расширили, а берега укрепили.

Он вытер руки полотенцем, и его взгляд, оторвавшись от бара, сдвинулся на другого посетителя, сидевшего за маленьким угловым столиком. Тот, похоже, углубился в раздумья или воспоминания, так же как старина Реджи.

Сэм был рад этому гостю. Мужчина сразу заказал двойной бренди, а потом еще и повторил заказ. Хозяин «Барнаби» нахмурился. Он не разговаривал с посетителем, лишь сказал обычные вежливые слова, когда тот брал первый «Хеннеси», — просто поздоровался и сделал замечание насчет дурной погоды, но все же Сэму показалось, что этот человек ему знаком. Вот только откуда?

Наконец Сэм вспомнил. Этот мужчина не в первый раз появлялся в его гостинице — он приходил раз в год, иногда дважды за год. Сэм припомнил его потому, что гость всегда заказывал одно и то же: двойной бренди, обязательно «Хеннеси», и всегда безо льда или содовой. Да-да, этот человек появляется здесь уже несколько лет подряд, и, конечно, Сэму он кажется незнакомцем, потому что перерывы между его визитами очень велики. Посетитель никогда не говорит ни с кем. Сэм только и слышал от него, что «здравствуйте» да «спасибо», когда тот забирал свою выпивку.

Редкий гость Сэма не имел при себе ни газеты, ни книги — он как будто полностью сосредоточился на стакане бренди, стоявшем перед ним на маленьком круглом столике. Он явно погрузился в свои мысли. И на его лице блуждала полуулыбка.

Маврикий Стаффорд почти не видел стоявший перед ним стакан с медно-золотым напитком. Его пальцы обхватили выпуклое стекло, он оперся локтями о стол, и, хотя он смотрел прямо на бренди, мысли его витали далеко. Как и старик, сидевший возле горящего очага, он умчался в прошлое, вспоминая другую эпоху.

Большинство эвакуированных собирались Лондонским городским Советом по школам, сиротским домам и прочим заведениям Южного Лондона. Их грузили в экипажи (или шарабаны, как тогда говорили, с легкой улыбкой вспомнил Маврикий) либо автобусы, доставляя на вокзал в Паддингтоне, но часть ребят забрали прямо у огорченных и недовольных матерей. Сотни детей скопились в огромном вестибюле вокзала, и у каждого была карточка с именем и фамилией, приколотая к воротнику или прицепленная к пуговице пальто, сумка с противогазом, висевшая на шее, и немного вещей в картонном чемодане или в коричневых бумажных пакетах, связанных вместе бечевкой. Чиновники Министерства здравоохранения и Совета по образованию, ответственные за массовую эвакуацию, с трудом справлялись с шумной подвижной толпой.

Маврикий стоял рядом с девятью другими детьми из того же самого приюта, ожидая отправки. Ни один из них не плакал, потому что у них не было семей, с которыми им предстояло бы расстаться. По правде говоря, все десять относились к эвакуации как к волнующему приключению. В последний момент к ним присоединив еще один мальчик, приведенный двумя представителями Движения защиты детей. Прежде чем пятилетний малыш из Польши Стефан Розенбаум официально присоединился к ним, чиновники, отвечавшие за приютскую группу, проверили его документы. Когда первые составы, битком набитые эвакуированными детьми, отошли от станции, одиннадцать сирот тоже подвели к забитому вагону. Одна из старших, девочка по имени Сьюзан Трейнер, сразу же принялась опекать перепуганного маленького поляка — она крепко держала его за руку и старалась утешить, хотя он не понимал ни слова.

Путь был долгим, но наконец одиннадцать сирот вместе со взрослыми сопровождающими вышли из поезда в городке, о котором ни один из них никогда не слышал, — где-то в Северном Девоне, а от маленькой провинциальной станции автобус повез их в дом неподалеку от деревни Холлоу-Бэй — этот дом