моментально выскальзывают из моих рук и падают на землю… И я бросаюсь наутек.

— Стой! Стой! Держи его! — несутся крики за мною следом… Я несусь как угорелый прямо в чащу, но отлично чувствую и вижу, что следом за мною почти по пятам бегут люди… Вот они ближе… ближе… вот взвилась в воздухе со свистом веревка и в одну секунду я почувствовал, как плотное кольцо затягивает мою шею.

Я хочу двинуться вперед и не могу… Ужасная веревка давит, душит меня.

Я рвусь назло ей, и, наконец, едва живой, полузадушенный валюсь на землю.

И вмиг мои лапы крепко скручены и я в неволе… в ужасной, столь неожиданной неволе, которую ожидал менее всего…

Нет, они не убили меня. Они, лишь только увидев меня, сказали:

— Хорош медвежонок, еще махонький, жаль убивать такого. Да и шкура его на шубу не годится — мала еще. Продадим его в зверинец. Деньги по крайности получим.

И, не долго думая, мужички решили отправить меня в зверинец. Ах, читатель, если бы вы знали, что я пережил в эту ночь, в первую ночь моей неволи. Нечего и говорить, что я не спал ни чуточки… Когда летние сумерки спустились и все улеглось спать в деревне, я услышал тихий печальный рев моей матери.

Она подошла совсем близко к деревне и, заливаясь слезами, горько жаловалась на свою судьбу. Она звала меня к себе, наделяя самыми ласковыми именами. Она ни одним словом не упрекнула меня в том, что я пострадал по своей вине.

Она плакала так горько, что мне казалось минутами, что бедная моя мамаша умрет от слез. Я лежал связанный по всем четырем лапам, во дворе ближайшей к лесу избы и слышал все эти жалобы и стенанья моей матери.

Потом она затихла. Голос ее замолк, плач прекратился… Это, верно, папаша с Косолапым пришли за нею и увели ее в берлогу.

Сердце мое заныло еще больнее… Никогда, никогда не увижу я больше моей дорогой мамаши! Ни отца, ни Косолапа, ни Бурки, ни родной берлоги… И сам виноват во всем этом. Сам погубил себя по своей вине!

Уже перед самым рассветом я услышал отчаянный лай собак… Поднял голову и сквозь плетень, отгораживающий дворик от поля, увидел, идущую прямо по направлению деревни Бурку…

— Миша! Миша! — закричала мне она, — я иду к тебе… Я хочу разделить с тобой твою участь. Я виновата, что тебя постигло такое несчастье, и должна ответить за это!

— Что ты! Что ты, Бурочка! — ужаснулся я, — не надо! Не надо! Я один виновен во всем и один за все пострадаю… Ступай домой, Бурка, поклонись от меня нашим дорогим родителям и братцу… Скажи им, чтобы они не скучали по бедному Мишке.

И я заплакал горько, неутешно…

Заплакала и Бурка.

— Нет, нет! Я останусь с тобою, останусь непременно! — проговорила она решительно, и, вбежав во дворик избушки, бросилась ко мне и стала лизать меня, что означало в нашем медвежьем обычае самую нежную родственную ласку.

А собаки заливались все оглушительнее и громче… На крыльце дома, разбуженный их лаем, появился хозяин.

— Беги, пока не поздно, спасайся! — шепнул я сестре.

— Нет! Нет! Я остаюсь! — решила окончательно Бурка. И осталась.

Не скрою, жертва сестры доставила мне огромное удовольствие. Нужно вам сказать, что я был-таки порядочным эгоистом.

Прекрасный солнечный день… Весь Зоологический сад залит его весенними золотыми лучами. Публики набралось в нем видимо-невидимо…

Особенно много пришло к нам, в отделение бурых медведей.

Я ужасно не люблю, когда так много идет к нам публики… Что за удовольствие потешать людей, когда на душе у самого невесело?

А сегодня особенно невесело у меня на душе… Сегодня я видел во сне, что будто мы с Буркой на свободе гуляем по лесу…

А в лесу хорошо! Птицы поют, ягоды зреют… Ужасно я люблю ягоды… Особенно малину… И много, много, вижу я (во сне, конечно), малины выросло в нашем лесу. Я погуливаю кругом нее, забираю себе за щеки ягодку за ягодкой, веточку за веточкой.

И вдруг… неделикатный пинок ноги прямо мне в спину… Что такое?

Передо мною наш надсмотрщик и хозяин в одно и тоже время.

— Вставай, поднимайся, лентяй! Торопись показывать твои штуки. Публика ждет! Слышишь! — говорит он сердито, расталкивая меня.

Публика ждет, видите ли! Очень это для меня приятно. Тешишь публику, которая редко-редко когда бросит нам в клетку кусочек сахара или краюшку хлеба… Все больше медные монеты бросает нашему хозяину, как будто не мы ее потешаем, а он… Ужасно, подумаешь, как справедливо!

А публики уже видимо-невидимо собралось перед нашей клеткой. Бурка всячески забавляет ее. Она возит коляску с маленьким медвежонком в ней, изображая из себя няньку, она стоит на часах с палкой и отдает честь, как настоящий солдат.

А глаза у Бурки нет-нет да и подернутся печалью… Нелегко ей, бедняжке, живется в неволе, — скучает она…

— Ну-ка, Михайло Иванович, — обращаясь ко мне, говорит наш надсмотрщик, — покажи почтенной публике, как молодые господа на балу вальс танцуют…

Я знаю, чего он хочет от меня, мой мучитель. Недаром целый год он обучал меня всем таким штучкам…

Я подхожу к Бурке, схватываю ее, и мы кружимся бесконечно долго в нашей клетке… Публика чрезвычайно довольна этим зрелищем. Публика хохочет, все время не закрывая рта. Потом целая куча медяков валится в шляпу нашего хозяина… Нам никто ничего не дает… Глупая публика! Разве она не знает, что нас, мишек, здесь держат впроголодь. Ах! Вот, наконец, кто-то догадался бросить ломоть хлеба Бурке. Но Бурка и не трогает его.

— Бери, Мишенька, кушай! Мне что-то не хочется сегодня, — говорит она мне, а сама отворачивается, чтобы я не увидел, с какою жадностью, помимо ее собственной воли, смотрят глаза ее на хлеб…

Слезы готовы брызнуть у меня из глаз… Сердце щемит все больнее и больнее… Бедная Бурка! Что только она не вынесла из-за меня!

Бедная, милая Бурка!

Матросы всегда отвечают «есть» вместо так точно.

Это барин им купил… Мы встретили его на набережной.