прозрачную голубовато-светлую воду и вскрикиваю от неожиданности:

— Мой нос!

— Нет, не нос, а репа.

Окончательно репа. Так он вспух и раздулся от укусов этих отвратительных пчел.

Прекрасное украшение! Нечего сказать!

Есть от чего заплакать!

Я иду домой с понуренным видом!

Подумайте сами, приятно ли носить репу вместо носа такому красавцу, как я, молодому медвежонку? Бурка сочувствует мне и самым тщательным образом занимается моим раненым носом… Она дует на него и прикладывает к нему какую-то травку, которую считают целебной.

Милая Бурка! Приятно иметь такую славную заботливую сестру…

Мне здорово-таки попало от папаши в тот же вечер, когда он, вернувшись домой, узнал о том, как отличился его Мишенька. Хорошую трепку получил ваш покорный слуга… Мамаша заступалась всеми силами за своего любимца, говоря, что во всем виновата злополучная встреча с зубоскалкой, которая «сглазила» бедного, маленького, неопытного Мишеньку.

И все-таки бедному маленькому Мишеньке немало досталось, несмотря на заступничество доброй мамаши.

Прошло несколько дней со дня моего первого неудачного выхода на промысел. Мало-помалу я стал опытнее. Теперь уже не полезу в улей, когда там находятся пчелиные рои. Нос у меня зажил через неделю и потерял свою ужасную репообразную форму. Теперь я научился, благодаря мамаше, откапывать в земле съедобные коренья, отыскивать птичьи яйца, задирать глупеньких зайчат, сусликов и прочую живность вплоть до птицы включительно. Теперь осталось пройти самую трудную науку. Уметь обмануть бдительность людей и напасть на их съестные припасы тогда, когда меньше всего они ожидают этого…

Но для этой науки я был еще слишком молод, и мамаша решила обучать меня ей значительно позднее.

Но вот к этой-то именно науке особенно и лежало у меня сердце… Не знаю, что меня так заинтересовывало в ней. Простое ли упрямство, каким обладают все маленькие дети и на которых в данном случае очень похожи и молоденькие медвежата, или просто меня влекло ко всему таинственному, опасному, захватывающе-интересному, — не знаю.

Только раз поутру я тихонько шепнул Бурке:

— Пойдем сегодня на сенокосы, мне очень бы хотелось полакомиться молочком с хлебом.

— Нельзя, мамаша не позволила, — степенно отвечала Бурка, которая больше всего в мире любила играть во взрослую благонравную девицу.

— Но мамаша ничего не узнает. Она пойдет в гости в соседний лес к старой больной бабушке Лохматке и вернется только к ночи. Мы сто раз успеем сбегать за это время на сенокос и обратно! — соблазнял я сестрицу.

— Ах, Миша, право, нехорошо это… Узнают наши — рассердятся. И потом, не дай Бог, что с тобой случится. Ведь молод ты для таких экскурсий.

— Ничуть не молод! В мои годы другие медвежата себя совсем взрослыми считают, — защищался я. — А ты подумай только, как долго мы не пробовали вкусного молочка с хлебцем! Какое это очаровательное лакомство! Право, стоит ради него пожертвовать даже своей шкурой.

— Ах, что ты! Что ты! — испугалась Бурка, у которой уже начинали течь слюнки при одном напоминании о любимом кушанье.

Большая лакомка была Бурка, и ей за это порядочно-таки доставалось от родителей.

Долго мы спорили и пререкались с сестрою.

Наконец Бурка уступила мне, как младшему брату и общему любимцу.

— Только, если что-нибудь опасное или подозрительное покажется, сейчас же назад, домой, — проговорила тревожным тоном моя заботливая сестричка.

— Ну, разумеется! — отвечал я очень спокойно, — об этом и речи быть не может! Что мы, глупые дети с тобою, что ли?

Задумано — сделано. Крадучись, тишком, точно два вора, выбрались мы с Буркой из нашей берлоги и направились по знакомой тропинке к опушке леса.

Весело было у меня на душе. Я себя чувствовал совсем особенно, совершенно взрослым молодым человеком, который идет на промысел не возле маменькиной юбки, а вполне, вполне самостоятельно!

Вот и лес поредел… Сейчас и лесная опушка… Мы с Буркой свернули с тропинки, во избежание встречи с людьми и свернули в чащу кустов и деревьев.

Еще немного, и перед нами открылось поле, на котором мужики из деревни косили сено. Оно было покрыто огромными копнами. Там и здесь краснели рубахи мужиков и пестрели сарафаны и платки женщин. Они лежали то там, то тут у стогов и отдыхали, прикрывшись картузами и платками, надвинутыми на глаза от солнца.

Мы выбрали удачное время с Буркой.

Люди спали крепко, утомленные работой под палящими лучами солнца. К тому же от леса до первого стога шел высокий кустарник, под прикрытием которого можно было никем не замеченным добраться до стога… А у ближнего стога лежал всего один мужик и спал крепче других, по-видимому, уткнувшись лицом в сено.

С этой, стороны, следовательно, все обстояло благополучно.

Вечерело… Солнце близилось к закату… Мои глаза, не отрывавшееся от ближней копны, успели рассмотреть, что подле спящего мужика лежал огромный каравай хлеба и стояла объемистая крынка с молоком, очевидно, оставленные для ужина.

— Ты видишь, — произнес я значительным голосом по адресу моей сестрицы, и указал ей на соблазнительные вкусные вещи, находящиеся под копной.

— Вижу! — отвечала мне так же тихо Бурка, — но что же нам делать?

— Что делать? А вот что делать! — произнес я еще более уверенным тоном.

Я, как видите, окончательно привык к моей новой роли и если не сестра заняла теперь место руководителя и главаря, то я поторопился занять его как можно скорее.

— Ты, Бурка, останешься здесь в кустарнике, — как опытный главнокомандующий отдавал я свои приказания, — а я тем временем доберусь до стога и… только, смотри, гляди в оба… Если заметишь, что кто-нибудь проснулся на сенокосе, сейчас же зареви погромче… Они испугаются, замечутся во все стороны, а мы тем временем и улизнем в чащу.

Я говорил так здраво и убедительно, что Бурка почему-то не решилась мне возражать. Она только вздыхала по временам и глаза ее с мольбою устремлялись то на ближний стог, то на меня, ее чересчур энергичного и решительного братца.

Я кивнул головою Бурке и, медленно двигаясь почти ползком, направился к стогу через кустарник.

Совсем, совсем нет ничего опасного!

По крайней мере я прошел добрые две трети пути и вполне благополучно!

На душе все ликует; даже нет в ней ни малейшего раскаяния в том, что делаю потихоньку то, что мне запрещено делать. Вот и стог…

Мужик спит по-прежнему крепко-крепко… Теперь они, крынка и каравай, всего в трех шагах расстояния от меня.

Бурка молчит там, в чаще кустарника, и не подает признаков жизни.

Значит все спокойно, и волноваться нечему. Наконец я у цели. Протягиваю лапу. Раз! Крынка с молоком в моих руках. Два! Каравай хлеба тоже! Я прижимаю то и другое к своей груди, как самые дорогие сокровища в мире.

И вдруг… Оглушительный рев Бурки несется на всю поляну…

Я оглядываюсь… И начинаю дрожать всеми членами с головы до ног… Со всех сторон ко мне бегут люди… Ужас сковывает мое бедное медвежье сердце… Мозг в голове холодеет… Крынка и каравай