улице Сан-Димас конногвардеец Хосе Пачеко, заметив сына, кадета Андреса Пачеко, торопливо сбегает вниз, на ходу опоясываясь саблей, и молча, без единого слова, присоединяется к отряду.

— Мавры! Мавры скачут!

Когда из устья Сан-Херонимо между госпиталем при церкви Буэн-Сусесо и монастырем Виктория на Пуэрта-дель-Соль выносятся головные всадники, первое побуждение безоружной толпы — броситься прочь, рассеяться по окрестным улицам, спасаясь от летящих галопом мамелюков, крутящих над головами в чалмах кривые сабли, рассыпающих направо и налево удары. В этом столпотворении падре из Фуэнкарраля дон Игнасьо Перес Эрнандес пытается поднять упавшего старика — сейчас ведь наскочат, затопчут, — как вдруг со всех сторон начинают звучать голоса, призывающие не отступать, держаться стойко и дать отпор:

— Бей их! Бей мавров-лягушатников! Не давай пройти! Не пропускай!

Испуганный священник слышит, как щелкают, раскрываясь, бесчисленные навахи. Роговые рукояти, семь пружин, высвобождающие лезвия длиной от пяди до двух, — люди достают их из карманов, из-за пазухи, из-под плащей и с ними, будто ослепнув от ярости, заходясь неистовым криком, бросаются навстречу мамелюкам.

— Да здравствует Испания и король! Бей мавров!

Схватка происходит с невиданным доселе ожесточением. Охмелев от злобы, не заботясь о том, чтобы уцелеть, люди лезут прямо под копыта, вцепляются в поводья, хватаются за вальтрапы и стремена, наносят удары, куда придется, докуда рука дотянется — в ноги, в живот, — поднырнув под лошадей, вспарывают им брюхо, и те, путаясь в собственных кишках, падают, бьются на мостовой.

— Режь их! Чтоб ни один не ушел!

С улиц на площадь волна за волной вылетает конница. Лошади спотыкаются о распростертые тела, прыгают, поджав ноги, шарахаются в сторону, встают на дыбы, вскидывая в воздух и волоча людей, которые гроздьями виснут на поводьях, упрямо и свирепо тянут с седел мамелюков, не обращая внимания на свистящую, полосующую воздух сталь, меж тем как со всех сторон набегают остервенившиеся горожане с ножами, с охотничьими пищалями, древними мушкетонами, в упор стреляют в морду лошадям, в грудь всадникам. А те, слетев наземь, получают по восемь-десять ударов ножом, и по мере того, как зеленые мундиры и блестящие шлемы французских драгун перемешиваются с пестрыми одеяниями египетских наемников, резня захлестывает всю площадь, а с балконов и из окон тоже гремят выстрелы, летят бутылки, черепица, кирпичи, порой даже столы или табуреты. Из домов выскакивают женщины с портновскими ножницами, с кухонными ножами, многие жильцы бросают оружие тем, кто дерется внизу, а самые смелые — у них дикие, жаждущие крови и кровью налитые глаза — с воем вскакивают сзади на круп лошадям, всаживают клинки в бок, перерезают глотку всадникам, убивают, умирают, валятся с разрубленными головами, ползают на коленях под топчущимися лошадьми, катаются там, обхватив и стиснув противника, захлебываются собственной кровью и кровью врага, вонзают, исторгая крики из своей и чужой груди, ножи, и кони со вспоротыми животами жалобно ржут, молотят в воздухе копытами. Вот так из восьмидесяти шести человек, составлявших эскадрон мамелюков, погибают под ножами двадцать девять — и в числе их герой Аустерлица легендарный Мустафа, которому каменщик Антонио Мелендес Альварес, уроженец Леона, 30 лет, перерезал горло, покуда Франсиско Фернандес, слуга графа де ла Пуэбло, и Хуан Гонсалес, слуга маркиза де Вильясека, держали. Под полковником Доменилем, командовавшим авангардом, убили двух лошадей, и от неминуемой смерти его оба раза спасали бросавшиеся на выручку драгуны и мамелюки.

— Держись, держись, еще скачут!.. Да здравствует дон Фернандо Седьмой!

Окровавленные по самую рукоять навахи не ведают устали. Многие французы, придя в замешательство при виде этой живой стены, разворачивают коней и огибают Буэн-Сусесо в сторону улицы Аточа, где их встречает то же самое, но горловина Сан-Херонимо извергает новые и новые волны императорской кавалерии, и горожане начинают нести страшные потери. У фонтана Марибланка помянутому каменщику Мелендесу ударом сабли раскроили череп. Буэнавентуре Лопесу дель Карпьо, помощнику аптекаря с улицы Монтера, дравшемуся рядом со своим товарищем по имени Педро Росаль, пуля разворотила лицо; погибли под копытами хватавшие лошадей под уздцы Луис Монхе с Менорки, конюх Рамон Уэрто, неаполитанец Блас Фальконс, поденщик Басилио Адрао Санс и Мария Тереса де Гевара с улицы Хакометресо. Многие, дрогнув, отступают и бегут, ища спасения, и вот уж на Пуэрта-дель-Соль остается не больше трех сотен мужчин и нескольких женщин, которые продолжают драться, чем и как могут, время от времени скрываясь за углами, ныряя в подвалы, чтобы перевести дух или пропустить сомкнутый строй кавалерии, а потом вновь набрасываясь на одиночных всадников, снующих по площади в разных направлениях. В числе этих людей — братья Рехон и их неразлучный спутник Матео Гонсалес, егерь из Кольменара: они сражались отчаянно, но были вынуждены отступить к решетчатым воротам перед папертью, когда накатившая волна драгун рассеяла их малый отряд, огнем и сабельными ударами уложив Эзекиэлу Карраско, кузнеца Антонио Иглесиаса Лопеса и сапожника Педро Санчеса Селемина, 19 лет. Среди тех, кто, отбиваясь, успел укрыться в церкви Буэн-Сусесо, Матео Гонсалес, глазам своим не веря, узнает актера Исидоро Майкеса,[26] дравшегося, оказывается, с мадридским простонародьем плечом к плечу.

— Черт… Неужто это Майкес?.. Быть не может.

Знаменитый комедиант, которому в этом году исполнилось сорок, и одет как настоящий махо: короткая куртка, замшевые штаны, суконные гамаши, туго обтянутая платком голова. Услышав свое имя, он устало улыбается, тыльной стороной ладони вытирает с лица кровь — чужую, по всей видимости.

— Может, дружище, может, — приветливо отвечает он. — Собственной персоной и к вашим услугам.

У Матео Гонсалеса, недрогнувшего перед мамелюками, сейчас захватывает дух. Как жаль, сетует он, что в бурдючке у братьев Рехон не осталось больше вина, нечем отметить такую встречу.

— Я вас видел на сцене, дона Педро играли… Замечательно!

— Благодарю вас, но сейчас не до этого. Займемся делом.

Отдых недолог. Едва лишь мимо проносится плотный строй кавалерии, как все, включая Майкеса, выбегают, оскальзываясь на мокрых от крови торцах тротуара, на улицу. Хосе Антонио Лопес Рехидор, 30 лет, застрелен в упор в тот самый миг, когда, запрыгнув сзади на круп коня, всаживает наваху в сердце мамелюку. Залпы французов косят и других — Андреса Суареса-и-Фернандеса, счетовода королевской компании «Гавана», 72 лет, Валерио Гарсию Ласаро, 21 года, Хуана Антонио Переса Бооркеса, 20 лет, служащего при конюшнях конногвардейского эскадрона, Антонию Файолу Фернандес с улицы Абада. У баскского дворянина Хосе Мануэля де Барренечеа-и-Лапаса, который оказался в Мадриде проездом в родной Гипускоа и при первых же признаках возмущения вышел из дверей гостиницы с длинной шпагой, упрятанной в трость, парой дуэльных пистолетов за поясом и пятью кубинскими сигарами в кармане сюртука, ударом сабли глубоко разрублено плечо и сломана левая ключица. В нескольких шагах дальше, на углу улиц Коррео и Карртетас, босой и бесштанный Хосе дель Серо и Хосе Кристобаль Гарсия, соответственно 10 и 12 лет, камнями отбиваются от натиска гвардейского драгуна и один за другим погибают под ударами его сабли. Тогда-то священник дон Игнасьо Перес Эрнандес, придя в ужас от всего, что предстало его взору, достает из кармана и открывает дождавшуюся своего часа наваху. Подоткнув полы сутаны, он вступает в бой рядом со своими прихожанами.

Когда капитан Веларде с волонтерами и увязавшимися за ними горожанами прибывает на улицу Сан- Хосе к парку Монтелеон, там уже больше тысячи человек. При виде белых мундиров и капитана артиллерии во главе толпа взрывается ликующим ревом и рукоплесканиями, так что Веларде с большим трудом удается подойти к воротам. Обнаружив, что они заперты, капитан стучит — громко и требовательно. Ворота чуть приоткрываются, и часовые — двое французов и испанец-артиллерист, — разглядев капитанские эполеты Веларде, не чинят больше препятствий, но впускают только его и еще одного офицера, которым оказывается стоявший ближе всех лейтенант Хасинто Руис. Войдя, Веларде замечает выстроенных французов и, прежде чем доложиться Даоису, прямиком и очень решительно направляется к их