Боян (Баян) «Слова» — это скорее всего не более как шут при дворе Святослава Киевского.]

Особого же внимания в этом ряду заслуживает такой персонаж русских народных сказок как кот Б а ю н, как раз и занимающийся ничем иным как у с ы п л е н и е м путников своими сказками-байками с их последующим убиением.

«О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ», замечает в адрес Бояна автор «Слова о полку Игореве», и глагол «ущекоталъ» следует здесь понимать скорее не в значении воспел, как это делают в своих переводах академик Д. С. Лихачев и его последователи, а в значении оболгал или, как ещё говорят, ущучил, так как он восходит не к основе щекотать, фиксируемой в русском языке только с ХVII века, а к понятию щелкотня, дающему такое производное от него слово как щелкопер (т.е. аналог современного «папарацци»).

Поэтому и «ущекотать» в данном случае — это вовсе не воспеть, а скорее одурачить, щелкнуть по носу, нащебетать три короба лжи или лести. Неспроста же, говоря в финале «Слова» о Бояне и его напарнике Ходыне, автор поэмы применяет к ним такое определение как «Святъславля пестворца», из которого интерпретаторы «Слова» сделали понятных им «песнетворцев», тогда как рядом лежал вариант, нуждающийся в гораздо меньшей степени исправлений, то есть всего лишь с восстановлением буквы «л» на месте «п», что сразу же возвращает обоим певцам их настоящее, истинное звание — «Святъславля лестворца», то есть не просто даже придворные льстецы, но — льстетворцы, обольстители, творцы неправды.

И что же бы мы увидели в этой «усыпляющей» (а как заметил в послесловии к своему роману «Имя розы» писатель Умберто Эко: «Владеть снами вовсе не значит — у б а ю к и в а т ь людей. Может быть, наоборот: н а с ы л а т ь н а в а ж д е н и я»), в этой, одурачивающей и одурманивающей слушателей своими наваждениями, песне Бояна, которой бы он «ущекотал» поход Игоря?

Автор «Слова» дает нам пример такого возможного «ущекотания» — это полнейшее искажение истины, которое рисует картину какого-то всеобщего оцепенения и бездействия: «Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая», говорится в этой песне, словно над Русью не висит никакой половецкой угрозы, никакой «бури», и русичам можно спокойно почивать на печках. «Комони ржуть за Сулою — звенить слава въ Кыеве; трубы трубять въ Новеграде — стоять стязи въ Путивле!» — живописует он мир, в котором половцы мирно бродят у себя за Сулою, не посягая на славу Киева. При этом в Новгороде преспокойно звенят себе трубы (вспомним-ка: медные трубы — это ведь символ с в а д е б), в Путивле тоже всё спокойно (стяги-то стоят на месте!..).

И это — тогда, когда н а с а м о м д е л е Игорь «възре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты»? Когда он мучительно решал, глядя на солнечное затмение, что ему делать, как быть? «О прокляни же луч перловый (то еесть — жемчужный. — Н.П.) на черном пасмурном челе!» дает рекомендацию Каин из поэмы Клюева. Но Игорь избирает иное решение: «Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти», — говорит он своим дружинникам, имея в виду под словом «полон» вечный страх и вечную зависимость перед приметами и суевериями. Так что начало похода — это вызов не столько половцам, сколько силам тьмы вообще, олицетворенным в поэме в образе солнечного затмения. И тот же самый мотив борьбы света с «неодолимым мраком» пронизывает собой и всю поэму Клюева о Каине, так что не случайно, наверное, имя этого посланца мрака словно бы витает и над событиями «Слова о полку Игореве»: «Каяла», «кають», «Канина»... Но тьма, как известно, одержать окончательную победу над светом все же не в состоянии, и в финале обеих поэм мы видим торжество воссияния победившего света.

В «Слове»:

В «Каине»:

Таким образом и в «Слове», над которым «ветры — Стрибожии внуци» веяли стрелами на храбрые Игоревы полки, и в «Каине», где никто не приходит на «стрибожий» праздник, можно отчетливо проследить идейный сюжет, рисующий нам путь духовного развития Руси от, скажем так, праславянской «стрибожести» (т.е. язычества) — к «христовости» (что в обеих поэмах показано через д в и ж е н и е к христианским символам). Поэтому и в символическом плане обе поэмы завершаются практически одинаково:

А герои поэмы Клюева:

При этом — так же, как утонувшему в Стугне «уноше князю Ростиславлю» не суждено участвовать в празднике возвращения Игоря из плена, так и утонувшему с намеком на самоубийство клюевскому другу детства Але, не дано слиться в шествии к свету с теми, кто восстали «от мертвой сыти», «чтоб на пиру вино живое, Руси Крещение второе испить <...> из единой чары». Не дано же ему этого потому, что «с а м о у б и й с т в е н н о влюбленным / Кладбище не откроет врат», ибо самоубийц и утопленников на Руси никогда не отпевали и хоронили, как правило, з а к л а д б и щ е н с к о й о г р а д о й.

Зато тех, кто погиб «побарая за христьяны на поганыя плъкы», ждет радостная встреча с п р е с в е т л ы м Богом богов. Именно вера в это и дает возможность обе эти, глубоко т р а г е д и й н ы е по своей сути, поэмы завершить одним и тем же торжествующим аккордом.

«Каин»:

...Поэма покрывается пением венчального Ирмоса: «Святии мученицы, иже добре кровями церковь украсившии!»

«Слово о полку Игореве»:

Слава княземъ а дружине!

Аминь.