– Согласен, – ответил Мишель. – Но что ты хочешь…
Он разглядывал черепок, продев в ручку свой изящный мизинец.
– Занятно: кувшин вдребезги, а ручка целенькая. Да, идиотская выходка… Но почему такой дурацкий рефлекс приносит облегчение?.. Посмотри, ручка ведь приклеена, но от удара не отвалилась, занятно…
– Занятно, – повторила Алиса, чтобы ему угодить. Она оттолкнула ногой осколки фаянса.
– Хорошо, что кувшин был пустой, – зачем-то произнесла она.
Но мыслью она уже унеслась в укромные уголки души и там хладнокровно оценивала происшедшее.
«Знаем, знаем, что это приносит облегчение… Как и удар молотком по голове. А ещё – руки, слишком туго сжимающие горло. Кое-кто сегодня ночью тихонько выйдет из спальни и переночует на диване в библиотеке…»
Однако она не сделала этого. Потому что Мишель скоро забылся тяжёлым сном и заговорил во сне, громко и невнятно произнеся имя Алисы. Она потянулась, тронула горячую руку, свесившуюся с соседней кровати, и зажгла лампу. Мишель проснулся и умолк, пристально глядя на жену. От сна у него осталось радостное удивление и благодарность, похожая на бред. Алиса подала ему стакан с водой, встала, отворила внутренние ставни и приоткрыла окно. Пелена влажного воздуха, отягощённая земными ароматами, которые ночь и дождь прибили к земле, доползла до кровати, и Мишель приподнялся. Но Алиса сказала «ш-ш-ш» и положила на кровать свесившуюся руку, прикрыла плечо мужа. Он повиновался, стал спокойным, податливым, как дитя, а она боролась с настойчивым желанием залечить раны, приникнуть к спящему, к его знакомому, согревающему запаху, подержать его у себя на плече, в убежище, где женщина баюкает самое тяжкое и желанное бремя своей любви.
Она всё повторяла «ш-ш-ш… ш-ш-ш», и последние часы весенней ночи, под свист ветра и шум вновь и вновь принимавшегося дождя, показались ей не тяжкими.
– Вот горе-то, такой красивый кувшин!
– Он был не такой уж красивый, Мария.
– А всё-таки… Мадам заметила? Поглядите, здесь обои отстают. И это с недавних пор.
– Может быть, и с недавних, только сами обои давние. Наверно, они зевают от скуки…
Надев перчатки и повязав голову косынкой, Алиса чистила медный подсвечник, а Мария сдвигала с места секретер, кресла и зачехлённый диван.
«Я сейчас сказала что-то прямо из репертуара Мишеля. Я тоже к ней подлизываюсь…» Вся в чёрном, если не считать белого головного платка, повязанного тюрбаном, Мария была сама живость, полная неистощимых сил, точно насекомое, и пыталась что-нибудь прочесть по осколкам кувшина. Скрытое за облаками солнце тянуло из охолодевшей земли ночную влагу, а от промокшего парка поднимался терпкий запах прибитой травы, грибов и проросших клубней.
– Как думает мадам, что это такое у мсье? Алиса неторопливо вытряхнула на кусты самшита жёлтую тряпку.
– Переутомление… Зараза, привезённая из Парижа… Лёгкий грипп…
Мария вытянутой, как у кузнечика, головой трижды кивнула, соглашаясь со всеми тремя предположениями.
«А она сегодня разговорчивая, – подумала Алиса. – Носится вокруг этого разбитого кувшина – точь-в- точь стрекоза над лужей… А Мишель спит за стеной, с температурой тридцать восемь и три».
– Мадам позовёт доктора?
Алиса, сидя на корточках, протёрла перекладины стула, выпрямилась и оказалась лицом к лицу с Марией.
– Нет. Если к вечеру температура ещё поднимется, завтра утром позвоню доктору Пюимегру. Но…
Словно ожидая подсказки, она взглянула на осколки кувшина, которые Мария смела в корзину для бумаг.
– …Мне кажется, она больше не будет подниматься. У него, похоже, нервная горячка.
Иссохшей проворной ручкой Мария схватила корзину и тряхнула осколки, словно монеты в церковной кружке.
– Это мадам уронила кувшин?
– Нет, – внятно сказала Алиса. – Это мсье. Но кто бы это ни был, итог всё равно одинаковый.
Служанка задумчиво изучала лопнувшие обои и паркет. Она измерила на глаз расстояние между секретером и местом, где упал кувшин, и изрекла:
– А! Это мсье… Ну что же это он так.
И опять Алисе показалось, будто под крепким панцирем в Марии шевельнулось что-то тёплое, человеческое, некое чувство, которое она сравнила с взаимопониманием между супругой и наложницей. Алиса залилась краской до самых век, набрякших после бессонной ночи. «Славная победа… Предательница-крестьянка, которую разбирает любопытство, которую никогда не радовало моё присутствие в этом доме… Но если она не свыклась с моим присутствием, я не вправе за это называть её предательницей. Я не знаю за ней ничего плохого. И какая проницательность… И вообще, в чём я могу её упрекнуть? В маниакальной честности? Во всех возможных добродетелях?»
Забыв об уборке, она выглянула в окно, окинула взглядом растительный хаос, сверкающий после дождя, украшенный недолговечными цветами, едва распустившейся листвой, набухшими почками, ещё хранившими красноту после непомерных мук роста.
«Как всё это было прекрасно два дня назад…»
Почти заглохшая аллея вела в самый тёмный уголок рощи, к цветущей землянике, к высоким, тонким
