В отверстие что-то проникло, сначала показалось, что это корень дерева, но слишком гибкий, потому что мог разворачиваться в любую сторону. Я было подумал, что это щупальце осьминога, и это определение, вероятно, наиболее точное. На гибком отростке имелось что-то вроде маленьких открытых воронок.

Когда щупальце коснулось меня, я даже не шевельнулся. Запах стал еще нежнее и приятнее, а потом мне стало так хорошо и спокойно, как не было до этого никогда в жизни. Отросток обнял меня, словно руки любимой, и я уткнулся в эту теплую, нежную кожу, закрывая глаза.

Как мне было хорошо!!! Господи, вот оно, невероятное счастье, которое наконец-то нашло меня! И ничего не надо!

Я слышал, как что-то громко и визгливо кричал профессор, но отвечать ему не хотелось.

Счастье — оно же для одного, на двоих не делится, даже если они любят друг друга, потому что в этой жизни каждый сам по себе. Нагие мы приходим в этот мир, нагие и уходим, и всегда одни, кто бы ни был с нами рядом. И никто никогда не увидит то, что видишь ты, и не почувствует то го же, потому что даже переживаем мы все по-разному.

Как же мне надоел этот крик! Кричит и кричит рядом. Профессор? Но он мне чужой, почему он так обо мне беспокоится? Уже достал. Ушел бы, и я снова погрузился бы в это невероятное облако счастья. Зачем он это делает?

И тут мне стало больно. Невероятно. С меня словно с живого сняли кожу и так оставили. Я застонал и почувствовал на губах знакомый край алюминиевой кружки. Потом увидел свет, Сергей Сергеевич зажег свою ароматную свечу.

Правда, ее запах смешивался с другим, уходящим, нежным, горьковатым, чуть терпким, таким трогательным…

Вкус у эликсира оказался жутким. Сначала пил неохотно, но, когда боль придавила меня к земле, вылакал всю кружку, уже не морщась. А когда смог открыть глаза, то вздрогнул от отвращения — оказалось, все тело покрыто какой-то серой блестящей слизью, она неимоверно жгла кожу, словно кислота.

Профессор налил мне еще, продолжая срывать с меня мокрую одежду, пропитавшуюся этим нежным горьковатым запахом. Она слетала с меня клочьями, обрывками, потому что большую часть ткани растворила кислота.

А потом мне стало так больно, что я перестал что-либо осознавать, только кричал, призывая беспамятство, которое никак не приходило.

Сергей Сергеевич мазал меня своей мазью, и она разжигала во мне все новые очаги боли, я извивался, стараясь хоть как-то ему помочь, подставляя горящие участки кожи под это великолепное лекарство, спасающее меня уже третий раз.

После того как желтая пахучая субстанция покрыла все мое тело, я наконец-то потерял сознание, и это было прекрасно. Мне снился сон, чудесный и непонятный.

…Ночной ветерок шевелил мои длинные волосы, спускающиеся до плеч. На мне кожаная куртка и такие же штаны, и все сшито из шкуры быстроногого горного медведя лучшими слепыми ткачихами, которые сшивают на ощупь, проживая свою жизнь в темных, но безопасных пещерах, но зато все, что выходит из их рук, носится долго, почти беспредельно. Они шкуру и швы пропитывают и промазывают жиром барсука, который водится там же, где и медведь, и этой одежде не страшны многодневные дожди — она не промокает.

В ней не страшно лезть даже под колючки крикса, да и падальщики не трогают того, кто ее носит, боятся запаха. Под курткой надета рубашка, сшитая из тонкого полотна, которое соткали из стеблей одного из сортов брика, она хорошо впитывает в себя пот и при этом не теряет своей прочности даже в соке шримса. Я стоял без оружия, только на поясе висел нож с черным, как жало грука, клинком — наследие с родины, пожалуй, единственное, что у меня осталось, кроме, конечно, памяти.

Внизу подо мной тянулась в бесконечность саванна, покрытая желтой, сухой, доходящей до пояса травой, ее края были настолько остры, что тот из людей, кто захочет прогуляться по ней нагишом, уже через пару минут истечет кровью от многочисленных порезов.

Впрочем, желающих сделать подобное в этих местах не существует, они долго не живут, и дело не в траве, как раз к ней-то уже приспособилось все живое, отрастили себе костяные панцири, ороговевшие конечности, густую, невероятно толстую шерсть, которую прорезать даже ножом невозможно.

Нет, дело не в траве, а в многочисленных хищниках, которые в ней прячутся. Увидеть их почти нереально, а нападают они стремительно и неудержимо, и остаться в живых после такого нападения невозможно. Только в тех местах, где траву потеснили широкие полосы дорог, относительно безопасно, по крайней мере, у путешественника имеется несколько мгновений для выстрела, чтобы выжить.

Хоть и это, бывает, не спасает: нынче меня преследовала огромная стая кугуаров, я расстрелял почти весь свой боезапас, но это их не остановило. Если бы я не успел добраться до стен, то мои обглоданные кости уже приняла бы земля.

На горизонте саванна сливалась с горизонтом, который был невероятно кровавым от заходящего солнца, и это предвещало беду. Не каждый день случаются такие закаты, и всегда потом что-нибудь происходит. Я поежился от порыва ветра.

Воздух с каждой минутой становился тягучим, как кровь казуака, ночь стремительно вступала в свои права, пройдет всего пара мгновений, и станет так холодно, что даже одежда меня не спасет.

Я повернулся и пошел прочь, двигаясь бесшумно и осторожно — так, как скользит привидение. По этой походке мне и дали прозвище — Черный призрак. Черный — потому что одежда у меня всегда черного цвета, а призрак — потому что всегда бесшумен. Мне иначе нельзя, гибель ожидает неосторожные существа повсюду, и часто только неприметность и бесшумность спасает от нее.

Я передвигаюсь легко, ни одного звука не исходит при моих движениях, слышен только легкий шелест рассекаемого воздуха, который становится все более плотным по мере того, как холодает.

Кровавый закат сменила чернота ночи, и над горизонтом повисла моя любимая звезда — Алтея, яркая, загадочная, постоянно меняющая свой цвет.

Увидеть ее непросто. Обычно на нее смотрят те, к кому пришла смерть. Старинная примета гласит: если ты видишь Алтею, значит, жить тебе осталось немного, потому что твоя погибель уже где-то рядом, скользит среди мертвых холодных теней.

Если не успеешь спрятаться в жилище, то уже к полуночи твое тело превратится в кусок льда, тебя не спасет ничто — ни одежда, ни костер: можно обгореть от огня спереди и заледенеть при этом со спины.

В этих местах ночью температура падает так низко, что даже крошится железо, только камень и дерево остаются неизменными, да еще земля — прародительница всего живого.

Сейчас я мог смотреть на звезду только потому, что находился в двух шагах от двери, ведущей в подземные казематы, да и одет был так, чтобы успеть добраться до дверей и ничего при этом не отморозить.

Я еще раз взглянул на звезду, улыбнулся ей так, как улыбаются любимой женщине, поспешил к укрытию. Даже через комбинезон, сквозь почти незаметные, залитые жиром швы пробирались внутрь тонкие колючие струйки воздуха.

Сделав последнюю пару шагов, я потянул за деревянную скобу и удивился — дверь была заперта. Дернул еще раз — без толку.

«Так и приходит смерть, — подумал машинально. — Она любит самовлюбленных идиотов, теряющих осторожность. Но кто и зачем сделал это? Кому на этот раз потребовалась моя гибель?»

Уж кто-кто, но я-то никак не являюсь врагом местных жителей, скорее наоборот. Только мне удается принести сюда одежду и лекарства, всем остальным это не под силу, немногие решаются отправиться в путь, и никто не возвращается.