и кружится песок. Кружится и вьется, слетаясь и разлетаясь, сплетаясь и расплетаясь, как кружево, сквозь которое пробивается, причудливыми пятнами ложась на землю, солнечный свет.
Еще десять - пятнадцать километров - и черный кипящий ручей перерезает дорогу. Неужели вода? Нет, смола, над которой стоит распадающийся на клочья и снова сливающийся воздух. Ни Вася, ни его скромный 'москвич' не умеют летать, а если не перелететь этот ядовитый поток...
Но уже стелются по земле неясные тени, похожие на толпу грязных, оборванных нищих, поднявшихся из могил, разбросанных по всем пяти частям света, - стелются и, вырастая, подползают к машине. Им не страшна кипящая смола, мертвые не чувствуют боли. Их много: отравленных, повешенных, задохнувшихся в газовых камерах, погибших от голода и страха. Они знают, что мертвые могут помочь живым, и на несколько минут оживают забытые надежды, возвращаются потерянные силы.
С закрытыми глазами сидят в машине Ива, Вася и Кот, который, как никогда прежде, чувствует себя человеком.
Тени поднимают машину и, шатаясь, бредут через ручей по пояс в ядовитой смоле. Они ставят ее на дорогу так осторожно, что колеса с трудом догадываются, что можно продолжить путь. Ива и Вася одновременно открывают глаза, открывают окна, чтобы поблагодарить и проститься. Но некого благодарить и некому сказать: 'Прощайте!'
Но как живется в своем дворце на краю суконного поля Демону Бюрократии Леону свет Спартаковичу? Плохо живется. Скучает он, томится и кашляет простудился дорогой. Достается от него Луке Порфирьевичу, который уже снова надел штаны и превратился в человека-птицу. Дворец давно не ремонтировался, теперь уже едва ли кто догадается, что он был задуман в духе венецианских палаццо - с узорными балконами, с высокими овальными выходами на другие маленькие балконы. Много окон, но цветные стекла в одних потрескались от времени, в других разбиты ветром.
Шаркая ночными туфлями, в расстегнутом, свисающем до полу ватном халате, бродит из комнаты в комнату Главный Регистратор. Забытая мысль тревожит его, он жмется, и ежится, и дрожит, пытаясь вспомнить ее. 'Ах, да! Лоренцо. Красивый мальчик, он, помнится, тяжело ранил меня? Скоро увидимся. Что делать, если ни стена тумана, ни песок пустыни, ни кипящая смола не остановили его! И ничего больше не остается, как постараться доказать, что пастушеская дудочка и пылинка в лунном свете случайно соединились на Сосновой Горе. Случайно - и тогда все остается по-прежнему. Он не называет мое подлинное имя - и способность к превращениям, без которых я не могу жить, не оставляет меня'.
- Лука!
Глухой, неясный голос отозвался откуда-то снизу.
- Принеси мне коньяк, там еще полбутылки осталось.
'И чего эти проклятые документы на меня навалились? - продолжает размышлять Леон Спартакович. - Устроил им спокойную, обыкновенную жизнь. Обыкновенную - ведь это ценить надо! Что ж такого, что в старости они иногда превращаются в бумагу'.
'Придется скрываться, ведь меня могут узнать! Куда бежать?' - спросил он золотистый шар, на котором очертания суши терялись, потонувшие в беспредельном пространстве воды. И глобус молчаливо ответил: в основании Апеннинского полуострова, который всем школьникам кажется сапогом, в Италии, на берегу Адриатического моря зажглась прозрачная точка. Венеция! Все ли изменилось в Венеции? Нет, по- прежнему стоят лошади на соборе святого Марка, по-прежнему он сверкает цветными отблесками при свете вечерней зари. И шаги в глухих переулках звучат по-прежнему как будто из заколдованной дали.
- Лука!
Секретарь нехотя приоткрыл дверь.
- Зайди! А может быть, где-нибудь еще осталась бутылочка?
- Откуда же? Только в энзе.
- Ну и что ж! Пополним при случае. Тащи!
Лука Порфирьевич ушел и вернулся с подносом, на котором стояли бутылка, две рюмки и лежал нарезанный, слегка позеленевший сыр. Они выпили и закусили. Леон Спартакович вздохнул.
- Послушай, у тебя когда-нибудь бывает тоска?
- Бывает.
- А запои у тебя от чего? От тоски?
- От страха.
- Боишься?
- Боюсь.
- А чего ее бояться? Мне, например, даже хочется иногда умереть.
- За чем же стало?
- Не выходит!.. У тебя когда-нибудь была мама?
- Помилуйте, Леон Спартакович, какая же у меня может быть мама? Ведь я не то человек, не то птица. Таких, как я, закажи - не выродишь.
- И у меня не было.
Они выпили не чокаясь и налили опять.
- Послушай, Лука... Я давно хотел спросить... Ты верующий?
- Верующий.
- Значит, ты считаешь, что боги все-таки есть?
- Не боги, а бог.
- Нет, брат, он не один. Их много. И они, понимаешь, на меня сердятся.
- За что?
- А я их обманул. Должен был умереть и не умер. Ш-ш-ш! - стуча зубами, еле выговорил Леон Спартакович. - Слышишь? Едет!
- Кто едет?
- Известно кто! И как это может быть, что человеку ничего не надо?
- Почему ничего? Ему много надо.
- Ты думаешь? А тебе не страшно? Ведь ты без меня пропадешь.
- Здравствуйте! Почему же я без вас пропаду? Опытный человек всегда пригодится. Тем более птица.
- Может быть. А ты знаешь, я только теперь догадался, что им было очень больно. - Леон Спартакович бледно улыбнулся. - Как ты думаешь, почему я все это делал?
На этот вопрос Лука Порфирьевич ответил мудро:
- Не черт копал, сам попал.
Зимой, надеясь вздохнуть свежим, прохладным воздухом, люди из раскаленных под солнцем городов едут в пустыню. Но не пустыня, а пустота простиралась вокруг так далеко, как может видеть человеческий взгляд. Ни одна самая маленькая травинка не могла пробиться через кремнистую почву, и тяжелый танк прошел бы по ней, не оставив следа.
Поле, на краю которого стоял дом Главного Регистратора, было покрыто толстым сукном - ведь через сукно не прорастает трава, плотно закрытая от воздуха и света.
Вася был сдержан и молчалив - он обдумывал предстоящую встречу. Кот пугливо моргал, подкручивал лапкой усы, притворяясь, что готовится к бою. Ива? Вот кто был искренне удивлен, увидев потемневший, обветшалый дом, на фасаде которого два балкона - маленький и большой - с тоской поглядывали друг на друга. Почему-то почти всю дорогу она повторяла знаменитый пушкинский стих:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
