запретов на свинину… Это уже от испанцев пришло, от итальянцев и французов. Их кровь тоже в наших жилах, но ее меньше, чем арабской. Вам это неприятно, дон капитан?

– Отнюдь, – сказал Серов. – Кровь твоя меня не волнует. Будь ты хоть пингвином из Антарктиды, мне все едино! Мне твои познания нужны, а еще храбрость, честность и преданность. Вот если с этим будет непорядок, я тебя на мачте вздерну.

– На верность мою мессир может положиться. – Деласкес церемонно поклонился.

– Хорошо. Когда пойдем проливом, встанешь к штурвалу. Помнится, ты говорил, что знаешь испанский берег как свою ладонь? Надеюсь, то была не похвальба?

– Не похвальба, мой господин. Вы можете на меня положиться, на меня и на Абдаллу. Наша арабская кровь не означает, что мы благоволим морским разбойникам. Между нами и ими мира нет.

– Хорошо, – повторил Серов. – Ты рассказал мне много интересного, Мартин. Теперь иди, отдыхай.

Деласкес встал, с поклоном сделал шаг к двери, потом остановился.

– Простите мое любопытство, синьор капитан… Пинвин и Атартида – это что такое?

– Антарктида – земля к югу от заморских Индий, а пингвин – тварь, которая там водится, – без тени улыбки пояснил Серов. – Очень далекие края от этих мест. И очень дикие.

– Вы там бывали, господин?

– Не довелось. Слышал от моряков, которые там плавали.

Будут плавать через сотню с лишним лет, добавил он про себя. И будут те мореходы, Лазарев и Беллинсгаузен, из России. Из далекой северной страны, у которой нынче ни флота приличного нет, ни даже морского флага.

Ранним утром, когда показались с правого борта стены, башни и крыши Танжера, Серов стоял на шканцах, изучал берег в подзорную трубу и поглядывал на суетившихся вахтенных. «Ворон» готовился повернуть к восходу солнца; поскрипывал рангоут, хлопали паруса, и Хрипатый Боб, повторяя команды ван Мандера, орал на марсовых. Пролив, как помнилось Серову, был нешироким – в хорошую погоду с горных склонов над Альхесирасом и Тарифой удавалось разглядеть африканский берег. Когда-то он здесь отдыхал, и запомнилась ему бесконечная набережная, что протянулась от Альмерии до Малаги и дальше, через Фуэнхиролу, Марбелью, Эстепону до самого Кадиса. Вдоль нее теснились отели, и при каждом – рестораны и бассейны, бары и танцевальные площадки, сувенирные лавочки, автостоянки, пальмы, пинии, кактусы и всякая прочая экзотика. Жизнь била ключом, тысячи туристов бродили по улицам, ели, пили, болтали, глядели на рыб в океанариуме или валялись на пляжах. Ночью, особенно если смотреть с моря, берег озаряли огни и неоновое пламя реклам, и до прогулочного суденышка доносились музыка, шелест шин по асфальту, смех и вопли подвыпивших компаний. Но сейчас ни отелей, ни музыки, ни реклам и в помине не было; одни лишь нищие рыбачьи деревушки, лодки у причалов да перезвон далекого колокола – должно быть, звонили к заутрене.

А ведь я тут бывал, подумалось Серову, бывал, только поближе к берегу, когда катался на пароходике с девицей из Пскова. Как ее звали? Ксюша, Маша, Люда?.. Не помню, дьявол! Даже как познакомились не помню… Ну не в этом соль. Главное, бывал!

Эта мысль его поразила. В прежней своей жизни он до Америки не добирался, равно как и до Африки, и причин для сравнения не имел. Но теперь перед ним оказалось нечто знакомое, и это выглядело чудом, каким-то неприятным волшебством. Знакомая земля, однако незнакомая… Сбросившая все, что возведут в три будущих столетия, от отелей и асфальта до мишуры цветных огней… Внезапно он с пугающей остротой ощутил, что нет еще ни привычной Москвы, ни железных дорог от Мурманска до Крыма, ни строгой прелести петербургских улиц – болото на том месте, где встанут Зимний, Исаакий, Медный всадник, ростральные колонны и Александрийский столп! Болото да жалкие хибарки! А здесь, на испанском берегу, тропинка в диких скалах да ослик с погонщиком – то ли рыбу везут на базар, то ли какую-то овощь…

За спиной Серова раздалось покашливание, и он, опустив трубу, обернулся. Это был Сэмсон Тегг – глядел на него прищурившись и словно бы в сомнении.

– Что с тобой, Эндрю? Акула меня сожри… Ты вроде бы не в себе?

– Капитан всегда в себе, – молвил Серов, каменея лицом. – Я размышлял, Сэмсон. Иногда, знаешь ли, полезно думать.

– О чем?

– О разном. О том, куда стремится бег планет, о прошлом и будущем, о провидении, судьбе и человецах – твари ли мы дрожащие или возлюбленные Господни чада.

– Ну и что надумал? – поинтересовался Тегг, чуждый всякой лирики.

– Надумал, что с Деласкесом и Абдаллой ты не ошибся – парни подозрительные. Может, верные, может, честные, но подозрительные. Не за тех себя выдают. Не еретики они, не контрабандисты… – Серов метнул взгляд на кормовую надстройку, где у штурвала стояли мавр и мальтиец. – Хотя не буду отрицать, мореходы отменные.

Бомбардир кивнул:

– Значит, бродят и в тебе сомнения… В моих родных краях говорят: у каждого свой скелет в шкафу. И у них есть скелет, я это задницей чую! А ты как допер?

– Я прошлой ночью говорил с Деласкесом.

– И что?

– Многое знает. Слишком образован для контрабандиста, – пробурчал Серов и отвернулся.

Было раннее утро 7 декабря 1701 года. К полудню «Ворон» миновал узкую часть пролива, что тянулся, огибая самые южные земли Испании, миль на тридцать пять. Древнее море, колыбель цивилизации, встретило фрегат неласково: небо затянули тучи, солнце скрылось, заморосил дождь, волна была крутой и злой, морские воды – не сине-зелеными, а почти что черными. В Средиземноморье наступала зима.

Слава – капризная госпожа. Иной трудится годами и десятилетиями, рвет жилы, поет, танцует или лицедействует, пишет картины или книги, водит войска и корабли, а славы нет как нет, к другому же она приходит в считаные дни или часы. Взять, к примеру, Александра Македонского: разгромил персов при Гранике, и понеслось его имя по азиатским землям, вызывая изумление и страх. Случается, ласкает слава людей недостойных, корыстных и жестокосердных, таких, как Генри Морган и братья Барбаросса. Но об этих хотя бы известно, что были они мерзавцами, но есть и другие персонажи, столь овеянные славой, что людская молва считает их образцом доблести и рыцарства. Вот Ричард Львиное Сердце… Сей великий государь, снаряжаясь в Святую Землю и нуждаясь в деньгах, содрал две шкуры с подданных: сначала устроил еврейский погром, а после него разорил самих погромщиков, йоркширских рыцарей и баронов. По дороге же к Гробу Господню хватал любое добро, что плохо лежит: грабил на Сицилии, грабил на Кипре, грабил в Акко, брал выкупы за пленных, а если не платили, резал их без жалости.[59] Однако – благородный рыцарь!

Но бывает слава не только быстрая, но и вполне заслуженная, особенно если ходит она под руку со своей сестрицей-удачей. Те, кто удостоился их благосклонных взоров, поистине божьи избранники; что бы они ни начинали, что бы ни делали, всему сопутствует успех. Морковь на их пажитях гуще, вино слаще и крепче, всякий золотой приносит две, а то и три монеты, мушкет стреляет без осечек, ядра падают куда положено, и бури, как житейские, так и вполне реальные, не сносят крыши их жилищ и не туманят мозги. Хотя, конечно, есть всему предел, и рано или поздно наступает время, когда морковку обглодают кролики,