недостаточно силен, чтобы придать им необходимую выдержку, не говоря уж о готовности к жертвам? И зачем ученый муж тратит силы на уроки и упражнения, от которых он и сам вряд ли ожидает больших успехов? Тогда я этого не знал, а гораздо позже узнал от опытных людей, что мне с этим курсом просто не повезло, что несколько иной состав мог бы сделать его более живым, содержательным и даже вдохновляющим. Порой достаточно, так сказали мне позднее, найтись двум участникам, способным зажечь друг друга или же ранее знакомым и близким, чтобы воодушевить весь курс, всех его участников и преподавателей. Ты ведь сам – Магистр Игры, тебе это должно быть известно. Итак, мне не повезло, в нашей случайной группе не оказалось животворного ядра, ее не сумели ни зажечь, ни окрылить, это был и остался вялый повторный курс для взрослых школьников. Шли дни, и с каждым из них росло разочарование. Но ведь помимо Игры был еще и Вальдцель, место священных и бережно хранимых воспоминаний, и если курс меня не удовлетворял, все же оставалась радость возврата к родному дому, общение с товарищами прежних дней, возможно, свидание с тем товарищем, о котором остались самые богатые и самые сильные впечатления и который для меня более чем кто-либо другой олицетворял нашу Касталию: с тобой, Иозеф! Если бы я вновь увидел нескольких школьных друзей, если бы я во время прогулок по прекрасным, столь любимым местам опять встретил добрых духов моей юности, если бы ты, например, вновь приблизился ко мне и из наших разговоров, как в прежние годы, родились бы споры, не столько между тобой и мной, сколько между моей касталийской проблемой и мной самим, тогда не жаль было бы ни потерянного времени, ни неудачного курса, ни прочего.
Первые два товарища по школе, встретившиеся мне в Вальдцеле, были молодые люди без претензий, они мне обрадовались, хлопали по плечу и задавали ребяческие вопросы о моей таинственной мирской жизни. Несколько других были не столь простодушны, они были обитателями Селения Игры и принадлежали к младшему поколению элиты; они не ставили наивных вопросов, а здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев твоего святилища и не было возможности избежать встречи, с утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо, но не переставая подчеркивать свою занятость важными и недоступными моему пониманию делами, недостаток времени, любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство. Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их олимпийском, ясном, насмешливом касталийском покое. Я взирал на них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых, красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.
Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади по походке и тотчас же окликнул по имени. «Наконец-то человек, – подумал я, – наконец-то друг, возможно, противник, но человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец, но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и броню, человек, способный понять другого!» Ты не мог не заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер, дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти по- товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко мне равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям, мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый, навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты осуждал меня: «Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь низко пасть?» – я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его за дверь.
Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел, весь превратившись в слух, но сам нимало не взволнованный, и смотрел на старого друга с улыбкой теплого участия. Плинио не прерывал молчания, и Кнехт не спускал с него взора, полного доброжелательства, с выражением удовлетворенности, даже радости на лице, и друг с минуту или дольше выдерживал этот взор, мрачно глядя перед собой.
– Тебе смешно? – воскликнул Плинио горячо, но без гнева.
– Тебе смешно? Ты считаешь все это в порядке вещей?
– Должен признаться, – улыбнулся Кнехт, – что ты великолепно изобразил эту сцену, просто великолепно, все происходило именно так, как ты описал; и может быть, остатки обиды и осуждения в твоем голосе были необходимы, чтобы показать и с таким совершенством вновь оживить ее в моей памяти. К тому же, хотя ты, к сожалению, еще смотришь на все прежними глазами и кое-чего еще не успел забыть, ты объективно и правильно изобразил положение двух молодых людей в несколько томительной ситуации: оба они вынуждены были притворяться, и один из них, а именно ты, совершил вдобавок ошибку, силясь скрыть подлинные страдания под показной развязностью, вместо того чтобы сбросить с себя маску. Создается даже впечатление, что ты еще и ныне больше винишь меня в безрезультатности той встречи, нежели себя, хотя как раз от тебя зависело повернуть все по-иному. Неужели ты в самом деле этого не замечал? Но изобразил ты все, надо сказать, превосходно. Я действительно вновь ощутил подавленность и смущение, владевшие мною в тот странный вечер, минутами казалось, что мне опять трудно сохранять самообладание и что мне немного стыдно за нас обоих. Да, твой рассказ точен вполне. Чистое удовольствие услышать такое.
– Что ж, – ответил Плинио, несколько удивленный, и в голосе его еще звучали отголоски обиды и недоверия, – отрадно, что мой рассказ позабавил хоть одного из нас. Мне, да будет тебе известно, было тогда отнюдь не до шуток.
– Но теперь, – возразил Кнехт, – теперь-то ты видишь, какой забавной должна нам показаться эта история, не принесшая лавров ни одному из нас? Нам остается только посмеяться над ней. – Посмеяться? Но почему?
– Потому, что эта история об экс-касталийце Плинио, который добивается участия в Игре и признания со стороны своих бывших товарищей, давно исчерпана и основательно забыта, точно так же, как история о вежливом репетиторе Кнехте, который, вопреки всем касталийским Правилам, не сумел скрыть своего смущения перед свалившимся ему как снег на голову Плинио, настолько, что еще сегодня, через много лет, он видит себя как в зеркале. Повторяю, Плинио, у тебя хорошая память, и ты прекрасно все рассказал, я бы так не смог. Счастье, что история эта исчерпана и мы можем над ней посмеяться.
Дезиньори был озадачен. Он чувствовал, что в хорошем расположении духа Магистра есть нечто для него, Плинио, приятное и сердечное, что нет в нем и следа издевки; он чувствовал также, что веселость эта скрывает нечто глубоко серьезное, но, рассказывая, он вновь пережил всю горечь былого, к тому же рассказ его настолько напоминал исповедь, что он был не в силах резко изменить тон.
– Ты, должно быть, забываешь, – начал он нерешительно, хотя наполовину уже убежденный, – что для меня и для тебя все рассказанное мною имело неодинаковое значение. Для тебя это было, самое большее, неприятностью, для меня же – поражением, провалом и, кстати сказать, началом важного перелома в моей жизни. Когда я, не закончив курса, покинул Вальдцель, я решил никогда сюда не возвращаться и был близок к тому, чтобы возненавидеть Касталию и всех вас. Я растерял свои иллюзии, убедился, что не имею больше ничего общего с вами, да и прежде, по-видимому, был к вам совсем не так близок, как воображал, и не хватало очень немногого, чтобы я превратился в ренегата и вашего смертельного врага.
Друг смотрел на него весело и в то же время проницательно.
– Разумеется, – сказал он, – и обо всем этом, надеюсь, ты мне еще скоро расскажешь. Но на сегодняшний день положение наше, как мне кажется, таково. В ранней юности мы дружили, потом расстались и пошли разными путями, потом опять встретились, это было во время тех злополучных каникулярных курсов; ты наполовину, а может быть, и совсем стал мирянином, я же – несколько самонадеянным жителем Вальдцеля, озабоченным исключительно касталийскими канонами, и вот об этой
