— На четыре дня? — спросила она.
— Вероятно, — ответил он.
— А может, на неделю? — Она растянула губы, как умалишенная.
— Все может быть, — сказал он, разглядывая ногти.
— Не ешь там всухомятку. Питайся регулярно.
— А как же иначе.
— Тебе необходимо выспаться!
— За этим дело не станет.
— Непременно звони мне каждый вечер. Желудочные таблетки не забыл?
— Обойдусь.
— Тебе нельзя выходить из дому без желудочных таблеток. — Она сбегала к аптечке. — Вот, держи.
Он опустил коробочку в карман пиджака и взялся за чемодан.
— Обязательно звони каждый вечер, — напомнила она.
Он пошел вниз по лестнице, жена следом.
— Не сиди на сквозняке, — сказала она.
Он чмокнул ее в лоб, открыл парадную дверь, вышел, закрыл за собою дверь.
Почти в тот же миг — не могло же это быть простым совпадением — мистер Коул и мистер Клеменц, ослепленные свободой, скатились каждый со своего крыльца, рискуя переломать ноги, и выбежали на середину улицы, где столкнулись с мистером Тийсом.
Они посмотрели друг на друга, потом на багаж и перебросились несколькими фразами, словно гулким эхом:
— Ты куда?
— Это что?
— Чемодан.
— Саквояж.
— Дорожная сумка!
— Братцы, а ведь мы в последний раз встречались посреди улицы двадцать лет назад — тогда был Хэллоуин, верно?
— Черт побери, а ведь сегодня как раз Хэллоуин!
— Так и есть. Что же нам достанется: гадости или сладости?
— А вот сейчас пойдем и узнаем!
И они, не сговариваясь, не сверяясь ни с картой, ни с планом, ни с записями, повернулись, как по команде, и стремглав ринулись в забетонированный сад Кит Рэндом, да так, что из-под каблуков полетели искры.
В течение последующих дней ее владения оглашались такими воплями, которые можно услышать разве что в трактирном кегельбане. За какую-то неделю трое мужей наведались туда в девять часов, в десять, а потом еще и в первом часу ночи, сверкая неизменными улыбками, которые пришлись им как раз впору, словно хорошо подогнанные фарфоровые челюсти.
Жены пытались унюхать пары спиртного, но вдыхали только волны ментола — мужчины предусмотрительно полоскали рот на улице, прежде чем предстать перед своими летающими крепостями.
Итак, вернемся к брошенным женам: какие кулинарные бастионы сооружали они, стоя у плиты? Какие проводили контратаки? Удалось ли им одержать победу в сражениях и мелких стычках, если таковые случались?
Как на грех, мужчины, выскальзывая за дверь и стремглав перебегая через дорогу, каждый раз уносили из дома частицу тепла. В воздухе висел холод, и три хозяйки, как ледяные глыбы, замороженные прямо в корсетах, подавали свою стряпню к столу с таким видом, от которого ножи и вилки покрывались инеем. Горячий ростбиф, вынутый из духовки, в считанные минуты превращался в жесткую подошву. Когда мужья в недоумении поднимали глаза от еды, к которой прикасались теперь все реже и реже, они ловили на себе взгляд стеклянных зрачков — наподобие тех, что сверкали в ночной витрине элитного магазина оптики — и слышали замогильный лязг добротной металлокерамики вместо легких колокольчиков смеха.
А один раз в каждом из трех домов был накрыт ужин при свечах, но в положенный срок никто не вышел к столу, и свечи оплыли без всякой пользы; между тем на противоположной стороне улицы звякали подковы, набрасываемые на столбик, полным ходом шло (только надо было хорошенько прислушаться) перетягивание каната, и голос Эла Джолсона[2] время от времени заводил: «Бесчувственная Ханна, у ног ее Саванна — не думайте, что город вблизи Нью-Орлеана». От этого трое жен задолго до рассвета начали пересчитывать столовое серебро, точить ножи и принимать успокоительную микстуру.
Но последней соломинкой, которая сломала спину верблюда и разметала весь караван, стал такой случай. Как-то в августе, когда выдался невероятно душный вечер, мужчины принялись нырять под струи садового дождевателя и, заметив в распахнутом окне ближайшего дома головы жен, закричали:
— Давайте все сюда, водичка — что надо!
Окно яростно захлопнулось.
Да так, что целых пять цветочных горшков свалилось с крыльца, шестеро кошек, как угорелые, кинулись в разные стороны, а десять собак завыли — добро бы на луну, а то ведь на безлунное небо — и не могли угомониться до полночи.
Примечания
1
2
