Конечно, я взялась за дело господина Нарлея Баруларса, провела предварительный инструктаж о поведении в заседании и обсудила с клиентом линию поведения. По счастью, судья попался вменяемый и хорошо мне известный — с судьей Ярешиным я сталкивалась неоднократно и хорошо знала его манеру ведения процесса.

Распрощавшись с клиентами, я покинула консультацию и прямиком направилась домой.

На этот день у меня была запланирована куча мелких домашних дел. В частности, я собиралась основательно перетряхнуть гардероб. В шкафу накопился целый ворох платьев, костюмов, блузочек, половину из которых я уже толком и не помнила. Следовало разобрать все это богатство и определиться, что выкинуть, а что продолжать носить.

Конечно, вещи были в полном порядке (этим занимался Нат), но некоторые просто вышли из моды, другие надоели, а третьи совершенно не сочетались с моим нынешним стилем. Будучи студенткой, я обожала эпатажные вещи не меньше, чем строгие закрытые платья. В примеру, вот в этом синем платье с ассиметричным низом (с правой стороны подол спускался до колен, а слева почти полностью открывал бедро) я была на институтском выпускном… Боги, сколько лет прошло, даже не верится. А вот эту шелковую тунику я последний раз надевала на празднование Шилаэри с Шемиттом…

Ах, вещи! Сколько воспоминаний — то приятных, то болезненных — вы храните в себе! В складках одежды спрятана память о первом свидании и горьком расставании, о поцелуях и слезах, о победах и разочарованиях. Как часто мы начинаем ассоциировать вещи с теми или иными событиями, считать талисманами на удачу или злосчастными свидетелями роковых крушений… И перестаем носить любимое платье, если с ним связаны в нашей памяти неприятные моменты, хотя оно тут вовсе ни при чем!

Оттого перебирать одежду в шкафу — это всегда означает будто крутить в пальцах жемчужины приятных воспоминаний или острые осколки боли. Завораживающе и неприятно одновременно. Как быстро уходят радости и печали, оставляя после себя лишь этих безмолвных свидетелей и, конечно, память…

Спустя несколько часов одежда наконец была рассортирована, а я полна светлой грусти.

Остаток дня я бродила по дому, рассеянно слушала музыку и предавалась воспоминаниям. В голове всплывали сцены прошлого и хрупкие мечты о будущем. И этой ночью мне снилось небо, бескрайнее и пронзительно-синее…

От таких снов не хочется просыпаться поутру, но реальность безжалостна. Работа прежде всего, а для грез остаются лишь ночи.

Перед заседанием я успела заглянуть к судье Ярешину и перемолвиться несколькими словами по поводу сегодняшнего заседания. Насколько я поняла, скандальную госпожу Картесу Дивуарс в нашем суде уже знали все судьи и крепко не любили. Да и посудите сами, за что можно любить взвинченную особу, вечно сочиняющую глупейшие жалобы? А ведь судьям потом приходиться давать объяснения, как и в чем они обидели жалобщицу, и не брали ли они взяток. Конечно, судьи небезгрешны, но в данном случае я практически уверена, что иски гоблинши они рассматривали вполне беспристрастно и в строгом соответствии с законом. На мой взгляд ее заявления были совершенно бредовыми, и по большей части преследовали цель просто как следует насолить дочери и зятю.

Заседание началось минута в минуту — по-видимому, судья намеревался поскорее закончить с этим неприятным делом.

После окончания всех необходимых формальностей мы приступили к допросу заявительницы.

Госпожа Картеса Дивуарс оказалась пожилой гоблиншей с кислым и недовольным выражением лица. На зятя и дочь она смотрела с истовой неприязненностью и одновременно решимостью.

— Поясните суду обстоятельства дела, — еле заметно вздохнув, предложил судья Ярешин.

Заявительница смерила его подозрительным взглядом (а вдруг и этот купленный?!) и начала:

— Я старая, больная, одинокая женщина…

Предположим, особенно старой ее назвать нельзя — по возрасту гоблинша еще вполне вписывается в рамки трудоспособности. Да и насчет одинокой, имея дочь и внука, она все же загнула. Хотя вполне вероятно, что заявительница искренне считает, что говорит чистую правду, и конечно, непритворно себя жалеет. Но послушаем дальше…

Гоблинша тем временем продолжала:

— Волей богов мне приходиться жить вместе с дочкой и оглашенным зятьком. Я ей сразу говорила, как она только замуж собралась: не будет ей добра с этим Нарлеем, как пить дать, не будет. Разве ж это нормальный муж? Да пьяница он горький, и…

— Заявительница, поближе к сути спора, пожалуйста, — не выдержал судья.

Гоблинша смерила его взглядом — кажется, теперь она доподлинно уверилась, что судья относится к ней предвзято. В принципе, это чистая правда, но виновата в этом только сама госпожа Дивуарс.

— Так я и говорю по сути, — огрызнулась заявительница.

Судья только устало прикрыл глаза:

— Продолжайте.

— Так вот, эти изверги надо мной просто издеваются, — упоенно рассказывала теща. — Котлеты мои воруют, и торт когда-то съели… А еще их сын кошку за хвост дергает! И в ванне они вечно по два часа сидят! Что там можно делать столько времени, я вас спрашиваю?

Мы с судьей и прокурором обменялись страдальческими взглядами, но возникать больше не посмели. Заявительнице определенно хотелось высказаться, и заткнуть ей рот или заставить говорить по существу можно было только силком.

— А недавно вообще до чего дошло: бить они меня начали! — в глазах заявительницы горело пламя откровенной ненависти и жажда справедливости. — Этот зятек, будь ему неладно, как явился домой в подпитии, я ему и говорю: что ж ты делаешь, у тебя малое дите, а ты только за воротник заливать горазд! А он мне невежливо так, мол, отвяжитесь!

Как я его понимаю!

А гоблинша заливалась соловьем:

— А я ему и говорю: хоть богов побойся, рожа твоя бесстыжая! Сколько можно-то надо мной издеваться? Да я заслуженный ветеран труда, разве ж можно так со мной? А он меня после этого как стукнет в живот кулаком. А потом за себя и бежать!

— А на руке откуда синяк? — меланхолично поинтересовался прокурор.

— Так он меня стукнул, я упала и еще рукой ударилась! — ответила та.

Хм… Если б такой мужчина, как господин Баруларс, действительно ударил заявительницу, боюсь, что до суда она бы не дожила. Хотя я ничуть не сомневаюсь, что от такой жизни его не раз подмывало стукнуть тещу, и он очень достойный и порядочный человек, раз за восемь лет супружеской жизни ни разу этого не сделал.

— А почему он после этого убежал? — вклинилась я, хотя еще не пришел мой черед задавать вопросы.

— Да милиции испугался! — объяснила гоблинша торжествующе. — Я ж ему и говорю: ах, ты хулиган! Да что ж ты делаешь, гад! Да я сейчас в милицию позвоню!

Мы с прокурором дружно прикрыли лица руками, пряча смешки. Глядя на обвиняемого, сложно предположить, что он так просто сдастся. Если б он действительно бил заявительницу — наверняка отделал бы это основательно — и душу отвести, и чтоб больше неповадно было.

— В какое время это было? — справившись с неуместным смехом, уточнил прокурор.

— Да часов в пять, наверно, — что-то прикинув, ответила гоблинша. — А потом я из квартиры еле вышла, да мне соседки скорую вызвали. Ну, а назавтра я заявление в милицию написала. Такое спускать нельзя, а то завтра он меня убьет, а никто и не почешется!

— Вы уверены, что все было именно так, как вы говорите? — поинтересовался судья.

— А вы мне не верите? Не верите, да? — взвилась заявительница. — Так смотрите же, собственными глазами полюбуйтесь, как этот гад меня изувечил!

С этими словами она принялась задирать блузку, намереваясь показать телесные повреждения во всей красе (если, конечно, от них еще что-то осталось по прошествии времени). Но совместными усилиями нам все же удалось заставить ее угомониться.

— Суду понятны показания заявительницы, — устало выговорил судья, когда гоблинша утихла. — Есть вопросы?