только и делал, что обсуждал эту проблему с Меркуловым, — да только нет такого закона, по которому их можно было бы привлечь... Частная контора занималась некоторой деятельностью на свой страх и риск, так сказать, типичные гражданские правовые отношения. Не получилось, ребята, что поделаешь. С каждым может случиться...
— Будь моя воля, я бы их... — в сердцах сказала Ирина.
— Все мы умеем руками махать, — устало ответил Турецкий и уже в дверях ванной повернулся и сказал с напускной иронией: — А мы должны действовать в рамках законности. Мы же не мафиози какие- нибудь.
— Да, — покачала головой Ирина. — Но иногда думаешь: вот бы мне в руки ружье.
— Лучше гаубицу... — добавил Саша через дверь и включил воду.
11.00
Всю дорогу до Прокуратуры РФ Турецкий думал, где бы занять полмиллиона. Можно было, конечно, взять по сто тысяч у пяти разных людей, но тут Александр Борисович вспомнил про Моисеева. Да, благодаря поддержке сыновей, живущих в Израиле, старый прокурор-криминалист стал едва ли не самым состоятельным из людей, с которыми Турецкий ежедневно общался (если не считать, конечно, разного рода подозреваемых и подследственных, но у них он никогда бы не взял и копейки).
Семен Семенович с сочувствием выслушал историю Турецкого и, порывшись в бумажнике, извлек зеленую купюру с портретом президента Франклина в овальной рамочке.
— Вот, Саша, это как раз четыреста пятьдесят тысяч.
— А вы ничего, Семен Семенович... Вы можете... Ведь я раньше чем через месяц, возможно, и не отдам...
— Успокойтесь, раз даю, значит, могу, — грустно улыбнулся Моисеев. — Видите, я человек обеспеченный в отличие от большинства людей моего поколения. Людям вашего возраста легче. Вы вот на маму жалуетесь, а ведь это возрастное. К старости хочется иметь хоть какие-то гарантии, какую-то кроху на черный день. Мало ли что — болезнь, несчастье, беда... На это и расчет у всех этих молодых жуликов — понимают, что старики им последнее понесут. И понесли же! Вот это и называется деловая хватка. Знание человеческой психологии. Бизнес, одним словом.
— Неужели совести совсем нет?
— Какая совесть, Саша, когда речь идет о больших деньгах. Ну вы меня прямо удивляете — сколько лет работаете в правоохранительных органах, а от своей наивности все никак не можете избавиться.
— И все-таки должна быть на них управа! — стиснул кулаки Турецкий.
— Знаете, Саша, если бы передо мной сидел не «важняк» из прокуратуры, я бы еще понял. Но вы же не хуже меня понимаете, что наше законодательство не рассчитано на этих махинаторов. А что не запрещено — разрешено. Даже в Соединенных Штатах многих мафиози удавалось упечь за решетку исключительно за неуплату налогов. Даже там их очень трудно поймать, а ведь у них с финансовыми мошенничествами борются десятилетия, а не три года, как у нас. Найдите, за что их можно задержать. Они ведь не ангелы.
— Найду, — ответил Турецкий.
12.00
— Да что ты, Костя, кислый какой-то. Возьми себя в руки, — говорила Александра Ивановна Романова Меркулову.
Надо признаться, что ее оптимизм также был, мягко говоря, наигранным. Да и откуда бы взяться оптимизму у нее, начальника МУРа, в 1995 году?
— Ладно,— отмахнулся Меркулов, курировавший как замгенерального Следственное управление, то есть расследование всех дел по стране. — Какая разница, кислый я, маринованный или соленый, преступников-то все равно ловить не могу. Права не имею, Шурочка. Да что я, они и не преступники вовсе, а предприниматели. Работают в рамках закона.
— Константин Дмитриевич, а может, их как-нибудь по другой статье, по другому составу преступления оформить? — вмешался Турецкий. — Знаете, как в Штатах...
— Да что ты все «Штаты», «Штаты»,— махнул рукой Меркулов и добавил: — Ты не в Чикаго, моя дорогая, — припомнив строчку из «Мистера-Твистера», которого когда-то читал на ночь дочке. — У нас нет никаких оснований, чтобы привлечь финансовых преступников к ответственности, ни-ка-ких! Законодательство на этот счет подготовлено, но не принято. Кое-кто в Думе все эти начинания блокирует. И, возможно, не случайно. А ведь это преступники похуже бандитов с большой дороги! — Меркулов начал волноваться, на щеке проступило красное пятно, которое всегда появлялось, стоило Константину Дмитриевичу потерять душевное равновесие. — Понимаете, идет разбой средь бела дня, а мы — законники даже не имеем возможности вмешаться.
— Костя, да не кипятись ты, — сказала Романова. — Если ты сейчас сляжешь с инфарктом, от этого никому не будет легче, кроме этих самых преступников.
Романова вздохнула. Она была начальником МУРа, и ей не приходилось непосредственно иметь дело с экономическими преступлениями, с расследованием деятельности всех этих пирамид, фальшивых банков и инвестиционных фондов, однако на собственном муровском опыте она знала, как трудно стало доказать вину обвиняемого в финансовых махинациях даже тогда, когда эта вина очевидна всем, в том числе и непосвященным в юриспруденцию гражданам. И даже тогда, когда преступники попадали-таки за решетку, их почему-то очень быстро освобождали на поруки или за денежный выкуп.
— Константин Дмитриевич, — продолжал Турецкий, — все-таки послушайте. Вы подходите, так сказать, глобально — раз законов нет, значит, не получится. Но в каждом конкретном случае можно найти зацепку и все-таки засадить хотя бы одного-двух из этих мерзавцев. Нет; вы вспомните, как они народ облапошивали!
— Вот, кстати, Костя, — поддержала Турецкого Романова, — вспомни про Кандалакшу. Тебе все нужно изменить глобально. А мы будем действовать по фактам. Вот вернется из Кандалакши ваш молодой следователь Золотарев, может быть, разберемся с одной шайкой-лейкой. А там, глядишь, со второй, с третьей...
— Какая ты все-таки наивная, Шура, а еще милиционер... — безнадежно махнул рукой Меркулов.
Люди, знавшие Константина Дмитриевича Меркулова давно, еще до того, как он стал заместителем Генерального прокурора Российской Федерации по следствию, в один голос утверждали, что характер его за последние годы сильно испортился. Тут сказывалось, конечно, и здоровье — то сердце, то давление; давали о себе знать и старые ранения. Да и жизнь была теперь не та — неукротимый оптимизм опытнейшего следователя Меркулова, верившего в высшую справедливость, в то, что в конце концов жизнь все расставит по местам, испарился, уступив место мрачным взглядам на жизнь как на тяжелую и несправедливую штуку, где хорошо устраиваются лишь те, кто умеет.
Если раньше, еще в доперестроечную эпоху, Меркулову казалось, что достаточно сменить правительство и идеологию, и бал в обществе будут править совершенно другие люди, то события последнего десятилетия окончательно убедили его, что есть такой особый сорт людей, которые хорошо живут при любой власти и любой идеологии.
Не добавили оптимизма и последние месяцы, когда Меркулов по поручению Президента возглавлял следственную группу, проводившую расследование деятельности чековых инвестиционных фондов, или, как их сокращенно называли, ЧИФов, очень многие из которых занимались просто-напросто неприкрытым грабежом простых россиян. С началом эпохи ваучеризации их появилось по всей стране сотни, и обещали они чуть ли не золотые горы. Сам Меркулов, получивший, как и все другие российские граждане, свой законный ваучер, так никуда его и не вложил, и три розовые бумажки — собственность его семьи — продолжали лежать в ящике его письменного стола.
Больше всего Меркулова раздражал тот факт, что никаких форм воздействия на ЧИФы, даже на те, которые были основаны явными мошенниками, не было: не существовало еще в стране законов, по которым
