Уверяю тебя…

– Уверяешь меня? В чём? Что Бесье никогда не щипал тебя за ляжки? Что Бесье питает к тебе чисто братские чувства?

– Бернар, неужели ты опустился до того, что веришь сплетням?..

– Сплетням? – яростно оборвал он её. – Тут никакие сплетни не нужны! Ступай, любезничай со своим Бесье! Ступай, сядь к нему на свободное колено! Отправляйся туда, где хорошо заурядной мещаночке, себялюбке, не семи пядей во лбу и до того бессердечной, что оторопь берёт!

На каждую из его нападок она лишь возмущенно выдыхала негромкое «о!.. о!..» – но возразить ей было нечего. Когда он остановился, чтобы перевести дыхание, она наконец проговорила:

– Ну что ты выдумываешь… Бернар, я уверена, завтра…

Липкой от крови ладонью он рассёк воздух между ними.

– Всё! Завтра я перееду в другой отель. Или возьму билет на пароход. Если только не понадоблюсь здесь, – он кивнул на Ахмеда, – как свидетель.

И он сделал шаг назад, словно давая Розе дорогу.

– Что до твоих Бесье, ты скажешь им абсолютно всё, что пожелаешь. Что я – последний негодяй. Дурно воспитанный к тому же. Что я сыт вами всеми по горло. Говори, что хочешь, мне всё равно.

С минуту оба молчали. Глаза Боннемена, привыкшие к темноте, различили лицо Розы в ореоле кудрявых волос, кусочек светлого платья между полами распахнутого плаща.

– И всё из-за этого бико! Да он живуч как кошка! – выпалила она со злостью.

Боннемен пожал плечами.

– О! Не этот случай – так было бы что-нибудь другое, знаешь…

Он взял единственный горевший фонарик и силой вложил его в руку Розы, которая сжимала пальцы в кулак и отталкивала его.

– Ты что, это же кровь, а не грязь. Да, я ничего не могу поделать, кровь. Которую ты не соизволила остановить. Ну, счастливого пути, Роза.

Она не двинулась с места, и он легонько подтолкнул её одним пальцем в плечо.

– Вперёд. Поживее. Не то, клянусь, ты меня побежишь…

Она повернула к нему круглое окошко фонарика. Щека и лоб в крови, зрачки стали почти жёлтыми, луч ворвался в приоткрытый рот и осветил два ряда широких зубов. Роза опустила фонарик, резко повернулась и ушла торопливыми шагами.

Бернар вернулся к фонтану и сел рядом с Ахмедом. Он смотрел, как узкий светящийся туннель медленно раздвигает черноту аллеи. Его рука легла на здоровое плечо Ахмеда.

– Ну как ты? Кровь больше не идет?

– Нет, мсье.

Голос звучал твёрже, и это обрадовало Бернара, но удивило то, что Ахмед назвал его «мсье». «Впрочем, если подумать, как ещё ему меня называть?»

Резко, на фальшивой ноте крикнула птица. Сквозь верхушки кедров постепенно просачивался бледный, ещё ночной свет.

– Да ведь уже всё видно! – радостно воскликнул Бернар.

– Скоро рассветёт, – сказал Ахмед.

– Вот и отлично! Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, мсье, спасибо.

Худенькая, холодная, как ледышка, рука скользнула в ладонь Бернара и замерла. «Ему холодно. Ещё бы, столько крови потерял…»

– Послушай, малыш, если я попытаюсь взвалить тебя на спину, эта повязка свалится, она и так держится на честном слове. А уж если я упаду с тобой на плечах, будет совсем скверно… Но, с другой стороны…

– Я могу дождаться утра, мсье. Я себя знаю. Дайте мне только ещё сигарету. Азиз каждое утро опускается со своим осликом поливать огороды и проходит здесь. Он скоро будет.

Боннемен с облегчением закурил, чтобы заглушить начинавшие мучить его голод и жажду. Пропел петух, откликнулись другие, поднялся ветер, всколыхнул ветви, принёс усилившийся запах кедров, благоухание глициний, и между деревьев проступила небесная голубизна. Бернар вздрогнул: в мокрой от пота рубашке стало холодно. Время от времени он брал юношу за запястье, считал пульс:

– Ты спишь, Ахмед? Не засыпай. Скажи, Касем, который это сделал, он далеко?

Он следил за лицом Ахмеда и видел его всё отчетливее по мере того, как загоралась заря. Запавшие чёрные глазницы, щёки, подёрнутые тенью, но не от пробивающегося пушка, – всё это тревожило его.

– Скажи мне, он ушёл? Ты видел, куда он побежал?

– Недалеко, – ответил Ахмед. – Я знаю…

Его свободная рука бессильно упала, так и не выпустив сигарету; глаза закрылись. Бернар едва успел поддержать откинувшуюся назад голову, пощупал раненое плечо. Но нет – тёплая влага не сочилась сквозь повязку, и глубокое дыхание спящего говорило уху Боннемена, чутко ловившего малейший звук, о равномерном притоке и оттоке крови. Он подставил колено под отяжелевшую от сна голову, вынув из пальцев, которые даже не почувствовали этого, потухшую сигарету и замер. Запрокинув лицо, он смотрел,