явился сам целитель и великомученик Пантелеймон и сказал: «Радуйся, Мавридоне! На великий подвиг тебя благословляет сам Иисус Христос! С сего часа в тебе откроется бездонная утроба, и ты будешь есть все подряд, и одно только скоромное. А за это многих христиан на миру спасешь». И когда Пантелеймон ушел, старец Мавридон почувствовал такой страшный голод, будто и впрямь в животе у него распахнулась пропасть. Пошел и прямо в пятницу Страстей Господних съел целую свинью, пробегавшую мимо монастыря. И с того дня началось. И все это ради спасения православных.

— Да как же сие спасение происходит-то? — не терпеливо спросил Терентий Мороз. — Ничего не понимаю!

— Это потому, что ты бывший немец и еще не вполне православным умом окреп, — довольно подло ударил Терентия в больное место Переяска. — Нам-то сразу понятно, в чем наше спасение от Мавридона.

— А мне не понятно! — рассердился на братова отрока Александр. — Должно быть, оттого, что и во мне не вся кровь чисто русская, а имеется и чешская, и молдавская, и английская, и даже свейская присутствует. Ежели подсчитать, то и я на треть немец. Растолкуй нам, немцам, про Мавридоново спасение!

— Да не слушайте его, брате! — испугался Александрова гнева князь Андрей. — Переяску моего не знаешь? Откуда там мимо Афона свинье пробегать? Да и имени такого нет — Мавридон.

— Оно новое, — обиженно и громко воскликнул Никита. — А спасение от Мавридона идет вот какое. Допустим, Туреня захотел в Великий пост тайно свинины или баранины пожрати…

— Почему это я захочу свинину или баранину! — возмутился второй Андреев отрок Туреня. — Эй! Никитка!

— Ладно, ладно, допустим, не наш Туреня, а какой-то другой Туреня решит полакомиться скоромным во время самых строгих дней поста. Но в сей же миг старец Мавридон на святой горе Афоне вместо него эту свинью или барана съест, а у Турени в животе благодать вспыхнет и пуще прежнего — отвращение к скоромному. Так Мавридон и многих других спасает.

— Враки! — сердито сказал князь Андрей. — Нынче же пойдешь на исповедь.

— Нынче все пойдем исповедоваться, — отвечал Никита. — И вовсе это не враки. Могу даже привести доказательство.

— Приведи!

— Очень просто. Заметьте, что в последнее время постящихся на Руси сильно прибавилось. Спрашивается: отчего? Ответ: воздействие Мавридонова подвига.

— А не слышно ли там про такого старца, который бы ежедневно вино бочками в себя вливал? — спросил Никиту Ратисвет. — Я вот отчего-то в последнее время вина совсем не хочу. Глядишь, и вовсе, по примеру князя Александра, брошу пить его. Хороший был бы монастырь на Афоне! Один стадами скот пожирает, другой бочками вино хлещет, третий по сотне жен в день у себя принимает, четвертый окрестности грабежом разоряет. А за это во всем христианском мире никто не пьет, все постятся, с женами, аки ангелы, не познаются, и никто никого не грабит, не разоряет.

Княжий отряд тем временем выехал к повороту, за которым открылся вид на залив, образующийся впадением в озеро реки Желчи. Слева и спереди вставали острова — Озолица и Городец, высоко вздымалась скала Вороньего Камня, а справа уходили в небо многочисленные дымы над кострами и печными трубами — всюду варился предстоящий обед, особенно там, далеко, в четырех верстах отсюда, в Кобыльем Городище, богатом селе, ставшем главным пристанищем русской рати.

Вдоль всего побережья залива располагались в больших количествах богатые селенья, много здесь было для человека промыслов — рыбная ловля, охота, грибы и ягоды, а главное — место сие лежало на торговом пути из Пскова и Новгорода в Юрьев, который вот уже скоро двадцать лет оставался под владычеством Тевтонского ордена. Доблестный князь Вячко тогда не сумел отстоять город и сам погиб честной смертью в битве с жадными до наших земель иноплеменниками. Но ничего, дай только срок, одолеем Андрияша, наберемся еще сил и пойдем отвоевывать славный град Ярослава Мудрого. Не век же ему носить позорное иноземное наименование Дарбете.

Однако после глупого Переяскина рассказа до чего же круто в животе взыграло! Так и ворочается все там, будто в неводе, переполненном уловленной рыбой. Кстати, о рыбе — архиепископ Спиридон сказал, что готов благословить перед битвой вкушение рыбы, но никто не выразил по сему поводу восторга. От ведь какие — понимают, что перед священным сражением лучше всего будет соблюсти Божий пост.

А вот каши — другое дело! Сельский староста Кобыльего Городища Пересвет обещал после полудня устроить всему воинству пышный великопостный пир — наварить каш, каких только хочешь. Гороховых с морковью и луком, ячменных с грибами и репой, пшеничных с кореньями и сушеными ягодами, из сарацинского пшена с шепталами и провесным виноградом, из ошастанного проса с маком и медом[122].

— Эх! — воскликнул Александр. — Хорошо, что Мавридон за нас каши не съедает!

Вночь с пятницы на субботу княгиня Феодосия Игоревна получила у игумена новгородского Юрьевского монастыря благословение помолиться у гроба своего сына Феодора. Вечером она поручила десятилетней дочери Дуне уложить спать остальных детей, которые находились в сей Великий пост при ней в Новгороде, — годовалого Василько, двухлетнюю Машу, пятилетнюю Ульяшу. Старшие же ее сыновья были теперь кто где: восьмилетний Ярослав и двенадцатилетний Михаил — при отце во Владимире, пятнадцатилетний Данила — в Переяславле, семнадцатилетний Афанасий — в Полоцке. А Костя, коему в это лето исполнялось девятнадцать, вчера отсюда отправился на Чудское озеро, где Андрей и Александр, может быть, уже побились с немцем, а может, еще только намереваются сражаться.

Феодосия находилась в той редкой поре своей жизни, когда чрево ее отдыхало, не вынашивая нового человечка. И она уже начинала скучать по беременности, ставшей ее привычным и естественным состоянием. Она подумывала о том, что когда приедет Ярослав, надо будет не отпускать его от себя до тех пор, покуда не появятся признаки, что она вновь отяжелела.

Но теперь шел Великий пост, и она с удовольствием строго его соблюдала, вновь живя при гробе старшего сына, часто молясь у гробового камня. Той зимой, когда они все бежали из Новгорода от безрассудных крамольников, Феодосия уж было твердо решила просить мужа перевезти гроб с Феодором в Переяславль. Но тогда же случилось первое исцеление — одна жена новгородская, тяжко болевшая сливной коростой, сердечно помолившись у гроба Феодора Ярославича, вдруг получила избавление от недуга. Потом и другая такая же. Третьим исцелился купец, страдавший костоедою. Эти чудеса стали одной из причин общего вразумления, когда зажатые со всех сторон немцами, новгородцы взмолились о возвращении к ним Александра Ярославича. Теперь уж и никак нельзя было увозить отсюда Федю, коль он сделался чудесным залогом будущего новгородского послушания!

А все же не своей он смертью помер. Отравили его. Не зря чуяло ее сердце. Теперь, когда начались чудесные исцеления, стало ясно, что он мученическую смерть принял, что он — святой. Сейчас, читая при его гробе Евангелие, Феодосия отчетливо вспомнила, как однажды маленький Федя похвастался отцу, вернувшемуся из очередного похода: «А я тут послушный был, молитвы учил, в церкви не баловался, святой молодец был!» Вот и сбывались его детские словечки — святой он и впрямь. Не зря, будучи маленьким, так любил святую воду пить. Как-то раз сказал: «Мы святую воду пьем, пьем, а у нас в животе хра-а-амы вырастают!»

Погодите-ка, или это Саша так сказал?..

Нарожав и вырастив стольких детей, не мудрено, что Феодосия частенько путала, кто как себя проявлял, что говорил и какие совершал поступки. Вот кто, например, из них говаривал: «Пойдем в церковь — зажг-нём свечки»? Она уж не помнила. То что свечки любили все зажигать, это точно. А вот кто просфорки любил и помногу их съедал? Федя? Саша? Андрюша?.. Все-таки, кажется, Саша… Бывало, Федю накажут за шалости, а он его жалеет, тайком возьмет просфорку, обмакнет в мед и несет наказанному для