ярости требовали повесить братьев, но князь вновь отпустил Петра и Людвига подобру-поздорову.

Сюда, в Изборск, в самый канун Благовещения пришло к нему известие от Саночки. О том, что княгиня благополучно родила, но не второго сына, как ожидалось, а дочь, которую в первый день марта окрестили и назвали Евдокией. Князя сия новость развеселила:

— Вот и славно! Будет теперь мой бабёныш в полном женском окружении!

В тот же день он вышел из Изборска и перевел свою большую рать на берега Пимжи. Здесь вместе со Спиридоном он посетил троих монахов-отшельников, живущих в глубоких пещерах, или, как здесь говорили, печорах. С ними они и вспоминали Благовещение Богородицы. Шел мокрый и липкий снег, сугробы стали подтаивать, и Александр даже пригорюнился, что придется возвращаться в Изборск и там пережидать оттепель, там встречать немцев. Но на другой день стало холодать, а затем и вовсе вернулись морозы. Войско двинулось дальше, вышло к берегу Псковского озера, поднялось вверх до Колпина и остановилось в селе Вербном, в месте впадения в озеро реки Медовой. Здесь дозорные донесли, что войска немцев идут им навстречу и расстояния осталось никак не больше полутора поприщ. Морозы еще больше усилились. От Вербного Александр повел полки на Ряпин, и тридцатого марта произошло столкновение передовых полков его войска с передовыми полками ордена — Мостовский бой, в котором погиб Домаш и были смертельно ранены Кербет и Савва. Тело Домаша Твердиславича его отроки в тот же день повезли в Новгород, Кербет умер в селе Узмени и оттуда его повезли в Тверь, а Савву оставили умирающим в Узмени.

Первого апреля Александр двинулся на полночь к Омовже — туда, где восемь лет тому назад они с отцом разгромили и пустили под лед тысячное войско, возглавляемое ритарами, именующими себя Христовой милицией и братьями по мечу[119]. Потом сей орден Милиции-Христа был окончательно разбит жмудью и земгалой неподалеку от городка Сауле[120].

Ему казалось, что, если повторить битву в том же месте, гибель немцев будет неотвратимой. И все же чутье подсказывало, что дважды невозможно ступить на лед одной и той же реки, чтобы пустить под сей лед своих врагов. Где-то глубоко в душе он уже знал, что сражению уготовано место на льду Чудского озера.

Так и получалось. Хитрый Андрияш угадал замысел Александра и преградил ему дорогу к заветной Омовже. Повернувшись, Ярославич вышел к озеру и перевел войска на противоположный берег. Это было вчера, а сегодня огромная, почти двадцатитысячная рать готовилась к решающему сражению, раскинувшись на несколько верст от Кобыльего Городища при устье реки Желчи, вдоль островов Горушка, Городец и Озолица[121] до поворота на Узмень.

Александр повернул Аера и вновь обратился взором в сторону того берега, на котором стояли немцы. Желтое, почти весеннее солнце весело и озорно просачивалось сквозь морозную пелену воздуха. Князь глубоко вдохнул, выдохнул и сказал:

— Стало быть, так, брате Андрюша, Ядрейко Ярославич! Слушай меня внимательно.

— Слушаю, Саша, — тихо и покорно ответил Андрей.

— Тебе поручаю крыло ошую от чела. Там. — Он указал на пространства вдоль берега слева от них. — Ты со своими двумя тысячами, суздальский полк Ратислава, полки муромские и гороховецкие… Достаточно, около четырех тысяч вас наберется. Будете стоять у входа в Узмень и ударите тогда, когда я, стоя на Вороньем Камне, подниму золотого владимирского льва — знамя наше. До того мгновения стоять терпеливо и не встревать. Понял, браточек?

— Понятно, Саша.

— Теперь вы, Гаврило и Сбыслав.

— Слушаем! — взволнованно отозвался Олексич.

— Вам поручаю самое главное — чело. Вы с вашими полками встанете здесь, где мы стоим сейчас.

— Ясно.

— Себе возьмите нижегородские, городецкие и юрьевские полки Святополка Ласки, ярославцев и костромичей Ярослава Ртище, тысячу владимирцев Елисея Ветра да москвичей, коими Ванюша Тур распоряжается. Это еще не все. Сюда же поставите смоленские, тверские, торжковские полки. Яков!

— Аз есмь.

— Ты тоже здесь встанешь со своими полочанами и торопчанами. С воеводой Раздаем. А в самую середину поставите новгородцев, которых я вам сюда дам. На них и на вас будет задача сдержать натиск немецкой свиньи, когда она рылом своим вобьется. Медленно отступать, окружая клин немцев, а потом вдруг дать им прорваться, показать, будто дрогнули, а тут и мы с двух крыл ударим. Самое тяжелое дело вам поручаю. Тебе, Гаврило, тебе, Яков, тебе, Сбыся.

— Дозволь и мне здесь стоять, — попросил Ратша.

— Нет, — резко отказал князь. — Я и так сюда уже не меньше восьми тысяч войска наговорил. Остальные, мы, стало быть, будем стоять на Городце, на Озолице, на Сиговице. Стоять и ждать, пока знамя со львом в небо не взойдет. Тогда с двух сторон на немецкую свинью ударим. Таков весь мой замысел. У кого еще какие соображения есть?

Соратники молчали, вздыхая и обдумывая все, что сказал Александр. Он по очереди вглядывался в их лица и видел, как они мысленно перебирают обозначенные им расположения полков, и вроде бы все сложилось в его замысле так, как надо. Ему и самому было удивительно то, как он вдруг все распределил. Все, о чем он думал в последние дни неясно, вдруг выстроилось само собою и теперь казалось стройным и разумным.

— Мое разумение таково, что лучшего построения и не придумать, — первым признался Яков, и это было особенно приятно Александру, потому что ловчий обладал несравнимым охотничьим чутьем.

— Если и все другие такого же мнения, вернемся в Кобылье Городище и соберем общий совет воевод.

— А у меня есть вопрос один, можно его задать? — спросил Ратисвет таким голосом, что Александр тотчас догадался — сейчас что-нибудь смешное спросит. Красиво и ладно петь, в отличие от незабвенного Ратмира, сей юный отрок не умел, но зато обладал весьма острым умом и умел так пошутить, что в самый тяжелый и грустный час мог выдавить из людей если не смех, то хотя бы улыбку.

— Ну-ну? — разрешил Александр, предвкушая искру Ратисветова остроумия.

— Вот у немцев построение именуется свиньей, и ты, светлый княже, все твердишь: «Нападем на немецкую свинью с двух сторон». А ведь сейчас Великий пост. Хорошо ли нам будет такою свининой разговляться?

— Ничего, Спиридон благословит, — ответил Александр, трогая коня своего. Все рассмеялись и поехали следом за князем.

Ехали молча, у Александра в животе заскреблось от голода. С утра, как поели в Кобыльем Городище ржаной солодухи с горячим хлебом, так с тех пор маковой росинки во рту не было. К обеду хозяева обещали наварить разнообразие каш, чтобы все могли насытиться вдоволь, ибо на завтра, на день битвы, назначался наистрожайший пост до самого одоления, аще таковое произойдет.

Судя по молчанию, все тоже думали о еде, прислушиваясь к рычаниям диких зверей в густых чащобах своей утробы. Как всегда в таких случаях, молчанием старших по чину воспользовался Андреев отрок Никита Переяска:

— А вот я слышал, что на горе Афоне есть один старец по имени Мавридон. Сам такой маленький- маленький и сухонький-сухонький. Он славится тем, что всю свою жизнь соблюдал в течение всего года Великий пост так, как его соблюдают в Великую пятницу. А потом вдруг стал есть все подряд: и свинину, и быков, и баранов. И целыми днями ест их ненасытно. В день по целому быку съедает. В другой день трех свиней съест. В третий — стадо баранов поглотит. И все ему мало. Со всех окрестных греческих селений к нему приводят стада и тут же, рядом с его кельей, жарят-парят. Он ест и все кричит: «Еще подавай!» А сам по-прежнему остается махонький и сухонький.

Посмотришь: в чем только душа держится, а при этом такое вот ненасыщение!

— Отчего же он так прожорлив стал? — удивился князь Андрей. По голосу его слышалось, что ему, как всегда, неловко за своего верного и надежного, но столь легоязычного оруженосца. — Опять ты мелешь пустоту какую-то!

— А вот дослушайте, — невозмутимо отвечал Никита. — Однажды накануне Пасхи к нему в келью