пахнет непривычным мужским запахом… Она хлоп-хлоп ручкой по постели, а никого рядом, только примятые простыни, еле-еле хранящие тепло того, кто еще недавно лежал тут. Думала, ненадолго отлучился, ждала, ждала, а его все нет и нет. Кликнула узнать, а он, оказывается, на соколиные ловы ускакал с дружками своими. Как же это!..

Самое смешное, что потом она всегда это с гордостью вспоминала — вот, мол, какой у меня Леско, по утрам с женой не разнеживается, вспорхнул и полетел, сам как соколик, как ее любимый кречеток Столбик. Она даже иной раз в мыслях его Столбиком нежно называла. И чаще, во сто раз чаще вспоминалось, как в первую ночь он ее девичью косу расплетал, какое это было незабываемое чувство, охватившее всю ее от кончиков волос до ступней. Жаль, что потом положено было по-женски заплетаться, в две косы, и их он уже не расплетал ей. А тогда, в Торопце… Разве можно это счастливое воспоминание противопоставить всем вместе взятым обидным?..

А тут вдруг даже иголка из руки выскочила и слезы из глаз брызнули, будто сок из раздавленной грозди. Бросил! Как ни оправдывай его, а ведь мог он хотя бы в первое утро после свадьбы с ней понежиться. Неужели не мог? Потом — ладно, хотя и потом иной раз мог бы пропустить ловчие свои забавы…

Она подняла иголку и стала налаживать в нее убежавшую нитку. Руки тряслись, и нитка никак не хотела лезть в игольное ушко, что тот вельбуд[92], про коего в Евангелии читают, ему, мол, «удобее есть сквозь иглине уши пройти, неже богату в Царствие Божие внити»[93].

— Вот и вставляйте ваших вельбудов в иглы! — отшвырнула Александра подальше от себя вышивку. — Али возьму да и навышиваю тебе на сорочинце вельбудов!

Саночка рассмеялась. Во-первых, потому, что впервые в жизни промолвила не «сорочица», а по- новогородски «сорочинца»; а во-вторых, она и знать не знала, как сии игольные вельбуды выглядят. В ином месте Евангелия говорится, что они больше комара. Стало быть, вельбуд — насекомое крупное. В Полоцке букашек будашками называли, вот тебе и разъяснение — великая будашка, вельбуд.

— Вот вышью тебе больших таких будашек по сорочинце, будешь знать, как от меня ускакивать.

Эта мысль увлекла Саночку. Княгиня взяла свою вышивку, вставила нить в иглу и взялась было вновь работать над подарком Александру, но не успела сделать и десяти стежков, как укололась. Бусинка крови выползла из пальца, она слизнула ее, и тут руки у Саночки опять опустились и горькая мысль потекла по несчастной головушке. Если ей так больно от малейшего игольного укола, то каково им там сейчас со свеями проклятыми биться?

В ужасе она вскочила и подбежала к окну, будто надеясь, что там немедленно покажется ее любимый муж, возвращающийся из полка. Но под окном вели куда-то корову, молодой тивун Никифор распекал своего сына за то, что тот перемазал грязью новый кафтанчик, трое кутят забавно грызлись, балуясь в пыли, так что Александра и в помине быть не могло, понеже он не далее как позавчера только в поход ушел.

А если его сильно ранят?..

Саночка попыталась представить себе, как это больно, если тебя ранят стрелой, ведь стрела противу иголки — все равно что вельбуд супротив комара, гораздо больнее и кровянее. Иглой надо очень постараться, чтобы насмерть в сердце достичь, а стрела — на тебе! — прилетела, и нет человека.

Страшно-то как!

Это стрела. А если дубиной или топором? А если меч, да такой острый, что им с пальцев ногти резать можно?.. И ей так остро это представилось, что сиротки по спине побежали, по загривку, по плечам, до самых локтей… А что, если он уже сегодня сражается с жадными и завистливыми латинами? Что, если его в это самое мгновенье и ранят стрелой или мечом?

Саночке захотелось выть от безысходности. Ну почему женам нельзя с мужьями вместе на войну ходить, чтобы не мучиться в неведении, как он там, ясный сокол?

Почему… Понятно, почему. А дети? Вон Вася. Спит себе и во сне улыбается. Потом проснется и сразу его ласкай, иначе огорчится. А если бы жена при муже в полки пошла, куда Васю девать? Сказывают, будто поганые батыи со всем семейством в поход идут. Трудно себе представить.

Может быть, съесть чего-нибудь? Сегодня пятница, день постный, можно было бы постного пирожка с рыбкой. Но есть совсем-совсем не хочется. К иконам:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани милого друга моего, мужа моего Александра! От ран, от болезней и погибели огради его!

Лампада, подаренная ей женихом накануне обручения, ободряюще горела под образами. Он сказал тогда, что покуда горит она, сердце его ей принадлежать будет. Стало быть, если он погибнет, то лампада должна погаснуть, ибо сердечную жизнь Александра с того мгновенья понесут к престолу Всевышнего. Но коли она горит, значит, жив Леско милый.

Ей стало легче, но ненадолго. Снова, как только села и попыталась продолжить вышивку, полезли изо всех щелей колючие мысли, и хуже всего стало, когда она вдруг отчетливо осознала, что так будет всегда, ибо если и разобьют нынче свеев, то не сегодня-завтра иной лютый враг придет на Русь, а Александру только успевай из полка в полк ходить, из края в край, по всем рубежам Отчизны нашей. К счастью, вскоре проснулся Васюня, отвлек ее на долгое время от дурных предчувствий, покуда с ним возилась. Взглянула на него, и вдруг пронзило странное впечатление, будто он прямо на глазах заметно подрос и повзрослел. А потом он еще и доказал это, когда, рыча медвежонком, прополз через всю спальню из одного угла в другой, под иконы и Александрову лампаду, хотя доселе таких длинных расстояний не подзывал ни разу. Там замер, зачарованно глядя на образа, показал на них пальцем и сказал:

— Атбт!

Днем он съел столько сметаны с морковной кашей, что Саночка и впрямь удивилась — что это вдруг стало с ее мальчиком, никогда так жадно не кушал. Насытившись, Вася развеселился, долго с улыбкой глядел в лицо матери и нежно говорил ей:

— Амбм, бма, абмма!

— Ах ты мой чухончик дорогой, — радовалась такому разговору Брячиславна. — Ах ты мой ижорчик-обжорчик! Что б я без тебя делала, ума не приложу. Должно быть, от тоски захворала бы. Где же теперь наш атбт родненький?

Весь день Вася спасал ее от тягостных мыслей, а ночью, когда он спал, ей снова было невмоготу. Теперь уж она почти точно была уверена, что убили ее ненаглядного мужа, причем убили именно сегодня, в эту пятницу. Ей хотелось бежать куда глаза глядят и кричать во весь голос от душевной муки, и от невозможности совершить это делалось еще хуже. Вдруг вместо нее закричал и разрыдался Вася, и она долго не могла его успокоить, а он потом еще много раз за ночь просыпался и плакал. Она хуже прежнего перепугалась, что или сглазила его, или он тоже почувствовал, что отца его уже нет в живых.

Суббота оказалась еще хуже. Вася весь день с утра до вечера роптал, хныкал, а иной раз принимался Рыдать во весь голос. И лишь когда заметили, что он гложет спинку кровати, стало легче на душе — зубки. Зато в тревогах о сынке Брячиславна хоть немного забывала про тревоги о муже. Но когда Вася засыпал, все ее существо вновь охватывало будто тяжелой болезнью. Она уже ничего не могла — ни рукодельничать, ни стряпать, ни читать, люди сделались ей отвратительны, она раздражалась на них и ни за что ни про что распекала прислугу. Весь день в субботу она ничего не ела, кусок не лез в горло, даже вечером после церкви. А среди ночи, когда Вася опять взялся гневаться на свои зудящие десны и вопить обиженным и злым голосом, на Саночку вдруг напал такой голод, что самой стыдно стало. Ей принесли пирогов, ветчины, сыра, даже подогрели жаркое, и она ела все подряд, служанка Марья не успевала ей подавать кушанья и даже однажды осмелилась пошутить:

— Брячиславна! Никак у тебя тоже зубки?

Саночка хотела было рассмеяться на такую шутку, но вместо этого ни с того ни с сего расплакалась и обозвала Марью дурой.

В такой маяте наступил воскресный день Равноапостольного Владимира. С утра Александра опять плакала, когда вспомнила, что накануне намеревалась причаститься, а ночью-то как облопалась кушаньями! На исповеди перед владыкой Спиридоном во всем раскаялась и все свои сердечные муки ему расписала. Он ее утешил:

— Не гневи Бога, княгинюшка молодая. Не зная, жив чили[94] нет