рассуждать о том, что и впрямь негоже отвлекать Ярослава Всевыча, коему тяжелые приуготовления к новому нашествию Батыя ныне ни дня покоя не дают. Он, бедный, не имеет времени в Новгороде побывать, ни с внуком, ни с маленькой дочкой понянчиться. Маша ведь, сестра Александрова, родилась накануне Масленицы того года и оказалась на несколько месяцев моложе своего племянника, Василия Александровича.

Молодец, Ярослав! Уж и внуки у него пошли, а он нее равно с супругой своей о продолжении рода старался. Не успела Феодосия родить Марусю, как вскоре вновь понесла, и теперь не пустая ходила по Новгороду. Александр тут о ней сразу вспомнил и отправил Домаша сообщить Феодосии Игоревне о полку на свеев и попросить ее прийти в Софию для материнского благословения. Вот уж что хорошо умел Твердиславич, так это сообщить горестное известие кому-либо и не заставить человека убиваться. И если кого-то в Новгороде уязвляла внезапная смерть, то всегда посылали Домаша Твердиславича к матери ли несчастного, к вдове ли, к отцу или братьям, чтобы мягкосердечно оповестить горемычных.

Мы же тем временем все вместе отправились поднимать дружины наши, смотреть их, смотреть коней, смотреть ладьи, доспехи, оружие, какие имеются припасы для похода. Душа моя пела — наконец-то займусь делом, которое даст мне возможность не думать о сердечной занозе.

Никого не нужно было долго уговаривать, весть об Александровой решении стаей ласточек разлетелась по Городищу и Новгороду, дружинники наши борзо начищали свои орлиные перышки, сбирались и выстраивались. Ощеривались дружины копьями, сверкали начищенными мечами и топорищами, лощеные кони нетерпеливо перетаптывались копытами, тоже взволнованные предстоящим походом — а как же! — конь понимает все, точно как и человек, ничуть не меньше. А иначе, не ведая Божьей и человеческой справедливости, как могли бы кони сохранять рассудок при виде всего, что творится на белом свете!

Когда осматривали ладьи и насады, я не сдержался, чтобы не уязвить Ратмира:

— Надобно, — говорю, — отдельную ладью доверху нагрузить жидовниками. По-латынски именуемыми Спинозами.

Слыхавшие это Сбыся и Луготинец громко рассмеялись:

— Одну мало! Две!

А Ратмир под ребро меня пальчищами своими, будто ножиком, ткнул, а я — его, а он мне:

— Не время теперь нам жучиться, суздаляка, а то бы я тоби!..

— Успеется, Ратушко, — ответил я, — дай срок, в полки пойдем. Там, на привале, где-нигде сладимся с тобой на кулачках, а то ты мне тоже — во как надоел!

— Не жить тоби, Савко! — проскрипел он остьями крепких и белоснежных зубов своих. — Жаль только Усладу.

Это он так сказал потому, что как раз невеста моя — Ирина Андреевна — тут появилась. При ней был отец ее, Варлап, тоже готовый идти с нами в полки на свеев, предстатели несли поодаль его доспехи и оружие. Здесь, на Будятиной пристани, мы и простились с нею. Я взглянул на нее, и сердце мое стиснулось от жалости. Я увидел, что не об отцовом, а о моем отъезде она горюет, и горюет сильно. Подумалось мне в тот миг — и почто я и впрямь о старой Февронье чахну, ведь она на много лет меня старше, а вот предо мною росток пробивающийся, колосок, наполняемый чистою и несравненною красотою.

— Прости меня, Усладушка, — сказал я ей, — что не замечал доселе твоей неописуемой велиозарности. Только теперь, когда суждено нам расставанье, увидел я тебя во всем велелепии. Не знаю, вернусь ли. Ждать будешь?

— Буду, — ответила девушка и заплакала.

В тот миг мне впервые захотелось не погибнуть в походе, жаль стало бедную Ирину, коей в случае моей погибели предстояло, как уже сосватанной, уйти в монастырь. Хотя и в монастырях хорошо живется… Чувства мои спутались, и я обнял ее, прижал к себе. А через несколько мгновений мы уже шли к Великому мосту, а она осталась на пристани, чтобы еще раз проститься, когда мы будем усаживаться на ладьи.

Веселый ветер дул по Волхову и как раз в ту сторону, в которую нацелились носы наших кораблей, пока еще стоящих на приколе. Мы же, все вожди Александровой дружины, торопились в кремник, в храм Святыя Софии Премудрости Божией целовать крест архиепископа Новгородского.

Александр стоял на самой передней ладье и весело смотрел вперед. Сильный ветер хорошо надувал парус и развевал червленое Александрово полотнище с золотым владимирским львом; искусно вырезанный деревянный конь на носу ладьи лихо скакал по волнам Волхова. Солнце клонилось к закату по левую руку, уходило на вечер, в земли латинские, немецкие и шведские, из коих нам вечно шла пагуба и ненависть. С востока надвигалась тяжелая дождевая туча, обещавшая к ночи сильный ливень, и лучи заката разбивались об нее, ломались и падали вниз, брызгами устремлялись вверх. Солнце билось в небесах с тучами. Ветер крепчал и становился влажным.

В одной ладье с Александром плыли Савва и Ратмир, иеромонах Феодосии и священник отец Николай, ловчий Яков и силач Миша, сокольники Варлап Сумянин и Нефеша Михайлов, Домаш и Юрята, новгородские бояре Ратибор Клуксович и Роман Болды-жевич, тевтоны Ратша, Гавриил и Михаил с сыном Терентием, тоже приехавшим служить вместе с отцом русскому князю, полтора десятка слуг и оруженосцев, кормщик и пара ладейников. Глядя на свое окружение, князь беззаботно думал, что и этих всех людей хватило бы ему, чтобы разгромить незваных свеев, а ведь вдогонку за головной ладьею бежали еще восемь таких же полных стругов. На них вместе с пешцами и новгородским ополчением сидели другие превосходные витязи, такие как Ратислав и Кербет, Всеволож Ворона и Глеб Шестько, Ласка и Ртище, Ратисвет и Доможир, сын сапожника Дручило Нездылович, Кондрат Грозный и многие другие. Берегом со всем конным войском и запасными лошадьми шли Сбыслав и Гаврило Олексич, витязи Ванюша Тур и Димаша Шептун, Елисей Ветер и Константин Луготинец. Почти все, конные и на кораблях, они были молоды, от восемнадцати до тридцати лет, и все горели жаждой ратного подвига, славы — самим себе, Великому Новгороду и всей Святой Руси.

— Вежу надобно ставить, князь Леско, — сказал Домаш, кивая в сторону туч, которые уж теперь явно намеревались залить ладьи дождем и не дать плавателям насладиться лунной ночью.

Кормщик Горислав и двое ладейников сняли с кормы Александрове червленое полотнище, спрятали его, затем, не спеша, стали натягивать над туловищем ладьи кожаное покрытие, чтобы можно было спрятаться под ним от дождя и не дать обильным водам затопить дно. Александр не торопился под сие навершие, залез на самый нос корабля и жадно всматривался в даль, вспоминая торжественное благословение Спиридона в Святой Софии, как тот сказал: «Да не убоитесь врага многочисленного и одолеете его мышцею своею, ибо не в силе Бог, но в правде!» А когда он осенил Александра сначала образом Александра Воина, а затем Георгия Победоносца, князь почувствовал, как сила обоих святых вошла в него, и он упал на колени, не сдерживая горячих слез восторга:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Боже хвальный и праведный! Великий и крепкий! Боже предвечный! Стань в помощь мне и введи ангелов своих в мою дружину, дабы враги нашей святой православной веры посрамлены были! Ты бо еси Бог наш и на Тя уповаем!

Владыка Спиридон приблизился к нему с крестом, и бисерные адаманты слез играли в глазах его, когда он приложил его ко лбу Александра со словами благословения. Александр встал, оглянулся на свою дружину и в какой-то миг ему показалось, что он увидел их — тех, о ком молил Господа только что. Дружина потекла прикладываться к благословенному кресту архиепископа…

Кроме благословения, Спиридон даровал Александру серебряную ладанку, работанную Братилой.

На крышке вырезано изображение солнца, идущего на четырех согнутых углом крыльях в виде креста, а в ладанке — запечатанный в воск пучок волос князя Владимира, отстриженный, когда тот крестился и Русь крестил:

— Да поможет тебе и князь Красно Солнышко! Скоро его день. Ступайте с Богом, ребятушки!