— Истинно що терния, — кивнул Ратмир. — Я таких три кожаных мешка купил на торгах о прошлой седмице. Обиженный рязанец торговал ими. Там, на Рязани, их ковали. Жидовники называются. Посему как подобны терниям куста жидовника, из коих Христов венец бысть.

— Латыны сей куст называют «спинозная плума», то бишь — «колючая слива», — зачем-то произнес архиепископ, вертя в своих старческих пальцах один жидовник и пытаясь угадать его предназначение.

— Како мыслешь, отче, в якую надобность сия спинозная плума назначается? — спросил Александр.

— Так ведь, без сомненья, заради якогось смертоубийства, — высказался Спиридон.

— Не вполне, хотя и близко, — молвил Ратмир. — Сия терния кладется в кожаный мешок, привешенный сзади конского седла. Егда же враг преследует всадника, можно внезапу высыпать из мешка позадь себя — бырть!.. И вражьи фари копытами на сии остья напарываются, ранятся и валятся. Хитроумное изобретение!

— И бесчестное, — добавил Александр.

— Истинно сказуемое жидовником, — заметил Сбыслав.

— Рассуди нас, отче, возможно ли нам пользоваться таким средством? — спросил Ратмир обиженно. И как не понять его, если он купил целых три мешка этих стальных колючек, восхищался ими, а князь Александр их отвергает.

— Никак не возможно! — не утерпев, встрял Савва. — Разве ж мы когда-нибудь хотим отступать? Это пусть себе малодушные такое средство боя присваивают, которые любят подковы коней своих врагу показывать, от них улепетывая.

— И я так сужу, — согласился со своим первым оруженосцем Александр.

— А я, стало быть, малодушный! — вспыхнул Ратмир. Меж ним, новгородцем, и владимирцем Саввою всегда было соперничество. Савва с детства дружил с князем, а Ратмира приставили к Ярославичу уже тут, в Новгороде. Конечно, ему казалось, что князь чаще всего на стороне Саввы, хотя Александр, напротив, старался не разделять, а уравнивать их между собой. Вот Ратмир и старался больше явить Александру свою любовь и пользу. Он думал, что обрадуется князь его колючим бодлакам, купленным несколько дней назад у рязанского беженца. Надеялся на поощрение, а князь вместо того рассердился. И Савва тут еще!.. Легко было воспламенить горячего новгородца:

— Ты бы, Савко, молчал себе в ширинку!

— Кому Савко, а кому — Савва Юрьевич, — грозно поднимаясь из-за стола, зарычал владимирец.

— Может, вы еще абие и побьетеся тут? — вскинул седые брови архиепископ. — Не благословляю!

Битва дальнейшая между Ратмиром и Саввой разгоралась незримо — перестрелкою огненными взорами друг в друга. «Погоди уж! Наломаю тебе костей, суздаляка!» — посылал свою пращу Ратмир. Ответные взоры Саввы были не менее красноречивы.

Ратмир глянул на Брячиславну. Глаза у нее были грустными. Ему стало совестно, что он затеял разговоры о войне в присутствии юной матери. Но ему почему-то нравилась затея со стальными коваными терниями. Вот мы рубимся с супостатами, делаем вид, будто дрогнули, сильно бодрим коней бодцами и уносимся прочь, а я скачу последним и внезапно опрокидываю за собой кожаный мешок с жидовниками… Враги падают, их кони храпят, мы резко разворачиваемся и опрокидываем изумленного супостата!..

— Вот скажи, Ратша, есть у вас такие спинозы? — вдруг обратился Ратмир к тевтону, который тоже вертел в руках кованую раскорюку.

— О нет, такий спиноза у нас не имеет, — важно отвечал немец. — Но я хотель бачить, что сие есть зело клюговая вещчь.

— Клювая? — переспросил Гаврила Олексич.

— Нет, — рассмеялся Александр. — Он сказал «клюговая», сиречь, по-тевтонски — хитромудрая.

— Да, мудрая, — кивнул Ратшау. — Очень мудрая. Надо пробовать. Может быть велия польза.

— Нам твоя немецкая польза без надобности, — грубо оборвал его ловчий Яков.

— Я уже второй лето как бравославный русский челофек! — оскорбился Ратшау.

— Теперь сии подерутся! — рассердился Ратмир тому, что раз ему не дадено было разругаться с Савкой, то и другим неповадно при князе ссориться. — Не дам Ратшу в обиду!

— Я сам себя не дам в обиду! — закипал немец.

— Довольно вам! — впервые подала свой голос голубка княгиня, и Ратмир залюбовался ею — до чего хороша! И когда из Полоцка в Торопец привезли ее, баская была девушка, а теперь, родив князю сына, совсем нестерпима красота ее стала. Ратмир был тайно влюблен в нее и с ужасом думал о том часе, когда ему тоже доведется жениться. А Александр уже не раз намекал ему о свадьбе, даже невесту подобрал хорошую. Не сегодня-завтра свататься будем… Но и то верно, не век же ему в Брячиславну влюбляться!..

— Так что, отче Спиридоне, скажешь про сей жидовник? — спросил Александр.

— То и молвлю, що не случайно его жидовником назвали, — отвечал архиепископ со вздохом. — Жидове себя хытрее всех инех почитають и всякого готовы обмудрить ради своей корысти. Но излишняя хытрость оборачивается во вред им. Так дохытрились, что самих себя обманули, лишились Божьей благодати, данной им при Моисее. Лишились самого Бога, предали его на распятие. Яко в «Физиологе» сказано, що подобно ехидне, имеющей от полу и выше образ человечь, а пол ея и ниже — образ коркодил, тако и жидове. Ехидна накупившись с мужем своим, изъедает лоно его, а после, егда родит от того купления чад, то тии чада изъедают чревеса матери своей. Такоже и жидове, убиша отца, сиречь, Христа Бога, убиша и матерь свою, сиречь, Церковь Апостольскую. И не избежать им грядущего гнева. А посему, невозможно в хытростях уподобляться племени ехидны… Но, простите меня, братия мои, аз не есмь воин ратный, а токмо воин Христов есмь. Егда же и приидет тоби, Леско, потребно прибегнуть к сему жидовнику — пользуйся им ради погибели нерусского воинства. Благословляю!

Первым Александр рассмеялся. Ратмир — следующим. И, смеясь, победно глянул на Савку. Тот сидел набычившись. Очень неожиданным оказалось благословение Спиридона после начального его обширного рассуждения о ехидне. Савка был расстроен торжеством Ратмира, а новгородец не нашел в сердце великодушия пожалеть владимирца:

— Слыхал, Савко Юргич, какое слово бачил архипискуп!

— Ратко! — сердито одернула его Брячиславна.

— Ладно, — подытожил словопрение Александр. — Так и поступать будем по архипискуплю благословению. Держи свои жидовники при себе, Ратмир. Быть может, и доведется их использовать.

— Хоть бы привел Господь никогда не использовать, — тихо сказала Брячиславна. — Хоть бы никакой войны совсем не было!

— Война неминуема, — подбоченясь, ляпнул Домаш Твердиславич, на что Ратмир всем лицом своим постарался выразить ему: «Ох и дурак же ты, Домашко!»

Архиепископ стал подниматься из-за стола, крестясь на икону, привешенную к стволу дуба:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Покуда он произносил молитву, всегда читаемую после вкушения пищи, на горячем и взмыленном коне объявился всадник. Ратмир первым увидел его. Лицо всадника было таким взволнованным, что в сердце Ратмира вдруг ударила неведомо откуда залетевшая дурная мысль: «Погибель наша!» Он вздрогнул и тотчас сильно устыдился своей малодушной мысли. В следующий миг он узнал всадника. То был ижорец Ипатий, крещенный о позапрошлой Пасхе, накануне свадьбы Александра в Торопце, а до того лаявший, ибо в нем сидел бес, затем изгнанный при святом Крещении.

По всему его виду можно было обо всем догадаться, и Ратмир задумал: если это война с тевтонами или свеями, то перед уходом на войну он непременно признается Александре Брячиславне, что любит ее — просто так, пусть она знает.