Птица радовался, что он не один такой на белом свете, и продолжал искать то, для чего он оставлен с живыми.

К Днепру вышли в сентябре сорок третьего. Фашисты укрепились на правом берегу и держались с такой силою, словно почувствовали под собой родную землю. Могучая река несла воды неторопливо и тихо, но больше ничем не могла помочь своему народу. Предстояла кровавая переправа.

Маленький отряд капитана Краюхи перебрался на вражеский берег ранним утром на плотах из бочек и рыбацких лодках. Захватить плацдарм, закрепиться, обеспечить переправу – такой был приказ. И советский офицер Краюха собирался приказ выполнить, хоть и сделать это было невозможно. Он экономно рассадил бойцов по укромным позициям и приказал им беречь свои жизни на пользу стране и убивать врага помногу и надежно.

К полудню из всего отряда осталось четырнадцать человек, а к трем часам – шесть. Тогда Краюха приказал радисту вызывать подмогу. Ему было стыдно, но, оглядываясь на реку, он видел, что понтоны возведены только до середины, и не удержать ему этого кусочка берега. Это понимал и доброволец Платонов, который лежал в цепких малиновых кустах недалеко от Краюхи и одной рукой стрелял в немцев, а другой прижимал к раненому боку пилотку.

Птица вызвался добровольцем. В одухотворенном виде он еще не пытался плавать и немного опасался переправляться на плоту – вдруг случится утонуть и лежать на дне между жизнью и смертью до нового потопа? Но война шла на том берегу, и оставаться на этом было стыдно. Кузин вызвался тоже – боялся отпускать везучего. Еще набралось сорок человек.

Фашистская артиллерия без роздыха дубасила по реке. Широкий, наскоро сложенный неумельцами плот из свежего дерева сидел в воде низко и почти не слушался. Гребли чем придется, сильно, но не в такт. Медленно-медленно плот двигался к правому берегу. Сперва вдоль понтонов, потом – по открытой воде. Снаряды падали в воду справа и слева, с каждой минутой всё ближе.

– Пристрелялись, гады, – сказал Гольдштейн, вытирая воду с лица мокрым рукавом.

– Не убьют, не бойся! – весело сказал Птица. – Там же наши ждут, Платонов и Краюха.

– И оттого не убьют?

– Конечно.

– Врешь ты! – зло сказал Кузин. От страха у него раскрылись глаза, и он понял, что никакой удачи Птица ему не принесет, а ждет его, Кузина, скорая гибель.

– Не вру. Мы – подмога. Пока мы к ним плывем, они будут держать берег. Мы уже им помогаем. Не бойся, Кузин.

Но Кузин боялся, он был надтреснутый человек и с каждой минутой страх всё сильнее разъедал его душу.

Платонов давным-давно открыл надежный способ воевать и не быть убитым. Главное в бою – думать о другом. О чем угодно, только не о смерти и войне. Только так выживешь и победишь. Платонов пытался научить этому товарищей, но ни у кого не получалось так хорошо думать о другом, и многих убивали. Тогда Платонов решил, что у всякого солдата – свой способ выживать в бою, и учить перестал. Его же самого умение не думать о войне спасало не раз.

Когда убили Краюху и радиста, Платонов переполз к старой толстой березе, удобно выпроставшей корни из-под земли, и стал думать о том, как он после войны поедет в Москву. Как он обойдет весь Кремль вдоль стены, рассмотрит каждую башню, будет слушать куранты – бом-бом-бом, увидит Ленина, может быть, увидит Сталина. Как он спустится по электрической лестнице к подземным поездам метро, как поднимется и выйдет на незнакомой улице и встретит незнакомую девушку, как они пойдут в парк есть эскимо и кататься на каруселях, и как ничто больше не сможет помешать его счастью…

Уже убили всех, только один Платонов держал плацдарм, от которого зависел в эти минуты исход всей войны.

Плот рассыпался от близкого взрыва, когда до берега было еще метров двести. Половину бойцов пришибло бревнами, а кто не умел плавать, утоп сам. Кое-как сгрудили вместе что поймали и, навалившись, поплыли дальше.

Кузин совсем растерял остатки храбрости. Когда далекий фашистский пулеметчик начал стрелять по остаткам плота, он решил, что Родина не стоит его жизни. «Зачем мне умирать? – спросил себя Кузин. – Что изменится, если сейчас я выберусь на берег и брошусь навстречу безжалостным пулям? Ведь какая получится подмога из нас, – он пересчитал глазами оставшихся, – восьмерых? Плюнуть и растереть. На один зуб фашистам. Не хочу!»

Решив так, он отпустил бревно, за которое держался, и нырнул. Под водой Кузин бросил винтовку, документы, снял гимнастерку и сапоги. Плыть сразу стало легче, и Кузин позволил течению отнести себя подальше от опасного места. Он почти выбрался на берег, когда шальная пуля, выстреленная совсем в другого человека, попала ему в голову. Кузин пошел на дно и навсегда исчез из памяти живых и мертвых.

Птица помог выбраться Гольдштейну на берег. Философский кандидат был ранен в правую руку, из ладони струйкой била кровь. Больше никто не спасся. Впереди в близком пролеске были слышны выстрелы.

– Это Платонов держится, нас ждет! – бодро сказал Птица. – Пойдем, товарищ, поможем ему.

Они побежали по голому пляжу, Птица впереди, Гольдштейн – за ним. Невидимый враг стрелял по ним из леса и удивлялся, что никак не может попасть. А Птица чувствовал, что пули, одна за одной, вонзаются в его тело и толкают назад. Бежать от этого было неудобно, но останавливаться – еще хуже.

«Как хорошо, что в меня попадают, хитро мы с товарищем придумали спрятать живого за мертвым», – радовался Птица на бегу, хотя ничего они не придумывали и мертвый прикрывал живого лишь по случайности, точно так же живой мог сейчас прикрывать мертвого. А через мгновение это стало уже не важным. Пуля пронзила одежду Птицы, пролетела через дырку в теле и убила Гольдштейна в живот.

Платонов символично лежал под березовым деревом. Ему было рано умирать, надо было дождаться подмоги. Но Платонов так устал воевать, что уже не верил в подмогу. Ему стало казаться, что он один на белом свете ведет бой с фашистами и не дает им мордовать Родину. И вот теперь его человеческие силы на исходе, не помогает больше испытанный способ, и нужно умирать.

Его ранили еще дважды – в правое плечо и в левую ногу. В ногу было не страшно, Платонов знал, что она больше не пригодится, а плеча было жалко – отнялась рука, и теперь он не сможет перезарядить пулемет. Это была последняя капля. Платонов зарыдал. Он плакал от обиды, размазывая по щекам слезы бессилия, он всхлипывал и рычал, подобно дикому зверю, и кусал корни березы, не зная, как еще выразить свое несогласие со смертью.