– Ты говоришь о Тарквинии, – сказал я. – Ты ринулась в тронный зал, чтобы… спасти меня?

– Ну так, – пробормотала она без всякого раздражения.

Я положил руку на перевязанный живот. Как же я злился на Мэг за тот безрассудный поступок в гробнице! Мне казалось, она просто сорвалась, услышав, что Тарквиний планирует сжечь всё в окрестностях залива. Но она бросилась в битву из-за меня, надеясь, что, убив Тарквиния, снимет с меня проклятие! А я тогда еще и не подозревал, насколько плохи мои дела. Видимо, Мэг переживала за меня куда сильнее, чем показывала, или предчувствовала что-то.

И критиковать ее сразу же стало совсем не весело.

– Ах, Мэг. – Я покачал головой. – Это была безумная и нелепая выходка, и я люблю тебя за это. Но хватит винить во всем себя. Лечение Праньяла выгадало мне немного времени. И ты, конечно, тоже – ты ведь так здорово орудовала теркой и растила магический мокричник. Ты сделала все что могла. Когда мы призовем на помощь бога, я попрошу полного исцеления. Уверен, что буду как новенький. По крайней мере настолько, насколько этого можно ожидать от Лестера.

Мэг наклонила голову набок, отчего ее перекошенные очки оказались почти в горизонтальном положении.

– Откуда ты знаешь? Этот бог типа что, исполнит три наших желания?

Я задумался. Когда мои последователи призывали меня, являлся ли я им, обещая исполнить три желания? ЛОЛ, нет. Может, разве что одно желание, и то если оно совпадало с моим собственным. И если этот ритуал позволит мне призвать лишь одного бога – то кого мне звать, да и дадут ли мне выбрать? Возможно, мой сын Асклепий сумел бы меня исцелить, но вряд ли от него будет много толку в битве с войском римских императоров и полчищами нежити. Марс мог бы даровать нам победу, но, взглянув на мою рану, сказал бы что-то вроде «Да, не повезло. Прими смерть храбро!».

И вот я сижу тут с исполосованными пурпурными лентами яда руками и успокаиваю Мэг.

– Не знаю, Мэг, – признался я. – Ты права. Я не могу быть уверен, что все будет хорошо. Но я могу пообещать тебе, что не сдамся. Мы прошли долгий путь. И царапина на животе не помешает нам одержать победу над Триумвиратом.

У нее из носа так сильно текло, что единорог Бастер мог бы ею гордиться. Она шмыгнула и провела костяшками над верхней губой.

– Я больше никого не хочу терять.

Шестеренки у меня в голове двигались со скрипом, и я не сразу понял, что «никого» означает меня.

В памяти всплыло одно из первых воспоминаний Мэг, явившееся мне в видении: ей пришлось смотреть на бездыханное тело ее отца, распростертое на ступенях Центрального вокзала, а Нерон, его убийца, в это время обнимал ее и обещал позаботиться о ней.

Я вспомнил, как она предала меня в Роще Додоны, перейдя на сторону Нерона, потому что боялась Зверя, его темного альтер-эго, и то, как ужасно она переживала потом, когда мы снова встретились в Индианаполисе. Вытесненные гнев, чувство вины и безысходности она впоследствии выместила на Калигуле (и поделом ему, честно говоря). Не имея возможности дать отпор Нерону, она вознамерилась во что бы то ни стало убить Калигулу. Но вместо этого погиб Джейсон, и это разбило ей сердце.

И теперь, помимо того что римская обстановка в Лагере Юпитера всколыхнула тяжелые воспоминания, она могла потерять и меня.

Изумленный, как в тот раз, когда, открыв глаза, я узрел перед собой морду единорога, я понял, что, несмотря на несчастья, которые Мэг приносит мне, на то, как она мной командует, я все-таки ей дорог. На протяжении трех месяцев я был единственным другом, который всегда был рядом с ней, и она была для меня тем же.

Кроме меня таким другом для Мэг был разве что Персик, служащий ей фруктовый дух, но он не появлялся с самого Индианаполиса. Поначалу я думал, что Персик просто капризничает и показывается лишь когда захочет, как большинство сверхъестественных существ. Но если он и попытался последовать за нами в Палм-Спрингс, где даже кактусам приходится нелегко… вряд ли у персиковых деревьев есть хорошие шансы выжить там, не говоря уж о Горящем Лабиринте.

Мэг ни разу не заговорила со мной о Персике. Теперь я понял, что его отсутствие, должно быть, тяготит ее как и другие тревоги.

Какой же я отвратительный друг.

– Иди сюда. – Я протянул к ней руки. – Пожалуйста.

Мэг заколебалась. По-прежнему шмыгая, она встала со своей койки и, с трудом переставляя ноги, подошла и упала ко мне в объятия, словно я был мягким матрасом. Я крякнул, удивившись, насколько тяжелой она оказалась. От нее пахло яблочной кожурой и землей, но меня это не смущало. Меня не смущали сопли и слезы, которые текли мне на плечо.

Мне всегда было интересно, каково это: иметь младших брата или сестру. Иногда я вел себя с Артемидой как с младшей сестренкой, потому что родился на пару минут раньше, но по большей части я просто пытался ее подразнить. А с Мэг все было как по-настоящему. Теперь у меня был кто-то, полагающийся на меня, кто-то, кому я нужен несмотря на то, как сильно мы друг друга бесим. Я подумал о Хейзел и Фрэнке и о проклятиях, которые можно смыть. И мне пришло на ум, что такая любовь может возникнуть в самых разных отношениях.

– Так. – Она отстранилась, яростно вытирая щеки. – Хватит. Спи. А я… я пойду типа найду ужин.

После того как она ушла, я долго лежал на койке, глядя в потолок.

Из кофейни доносилась музыка: умиротворяющие звуки саксофона Хораса Сильвера[32], прерываемые шипением кофемашины и сопровождаемые пением двухголового Бомбило. После нескольких дней здесь эти звуки стали казаться мне убаюкивающими и, можно сказать, уютными. Я погрузился в сон, надеясь, что мне приснится что-нибудь приятное, например как мы с Мэг бежим по залитым солнцем полям со своими друзьями: слоном, единорогом и металлическими борзыми.

Но вместо этого я снова увидел императоров.

Яхта Калигулы была в числе тех мест, где я меньше всего хотел оказаться – наряду с гробницей Тарквиния, бесконечной бездной Хаоса и фабрикой, производящей лимбургский сыр в бельгийском городе Льеж, где даже у вонючих спортивных носков улучшится самооценка.

Коммод сидел, лениво откинувшись в шезлонге, на шее у него висел алюминиевый нагрудник, отражающий свет дневного солнца прямо ему в лицо, чтобы оно быстрее загорело. Обезображенные рубцами глаза были прикрыты солнечными очками. Из одежды на нем были лишь розовые плавки и