– И убийца начинает дразнить вас.
– Да. Но, понимаете, пластинки и коня украли до того, как я приехал. А зачем? Какой в этом был смысл? О моём приезде знал только Охримчук. Может быть, они хотели поиграть с ним? Может, с кем-то другим? А тут неожиданно появился я…
– За вас. – Крамер неожиданно поднял бокал.
– Спасибо. – Введенский чокнулся и сделал глоток. – А потом приезжаю я, и всё превращается в какой-то балаган. Сначала этот цирк с украденной у вас пластинкой, которую поставили на патефон ночью у пирса. Потом оказывается, что Черкесов пробрался в морг и вставил мёртвому профессору новую звезду в грудь. Мы находим в его квартире полный бардак и такую же звезду, нарисованную на потолке. Думаем, что это убийца. Потом Черкесов обнаруживается в моём номере. Убитым. Со звездой в груди. И с запиской, что следующая будет моей. А следующей ночью убийца каким-то образом пробирается в санаторий и стучится в дверь моей новой комнаты. И ускакивает на коне. И оставляет эту надпись. Мол, я море. А потом отправляет коня в город, и он доходит до отделения. Я не понимаю ровным счётом ничего. Совершенно ничего! Зачем это всё?
– «Я – море»? – переспросил Крамер.
– Да, он написал это химическим карандашом на двери моей комнаты.
– Очень странная фраза. Если вы не против, я сменю тему.
Введенский кивнул, а Крамер снова стал разливать вино по бокалам.
– Просто в тему моря почему-то вспомнилось. В начале тридцатых я был в Женеве и общался с одним психиатром. Он рассказывал про больного, которому казалось, будто по воздуху всё время летают маленькие невидимые рыбы. Они забираются к человеку в ухо, попадают в мозг и начинают есть его изнутри. И увеличиваются до такой степени, что сами становятся его мозгом. Думают за него, принимают за него решения. Он был так уверен в существовании этих рыб, что даже носил повязку на голове, чтобы рыбы не попали в его уши. Не знаю, почему вспомнилось… Просто. Выпьем.
– Выпьем.
– И всё-таки мне очень интересно знать, что вы за человек, – продолжал Крамер. – Не сочтите за настойчивость, можете считать это интересом научным, если хотите.
– Что вы подразумеваете под формулировкой «что за человек»? Вам как учёному должно быть понятно, что это не конкретный вопрос.
– А я и не спрашиваю вас, – улыбнулся Крамер. – Я просто думаю. Вы просто-таки грезите подвигом. Вы знаете своё призвание и хотите соответствовать ему. И хотите сделать так, чтобы ваша рабочая деятельность была подвигом. А что такое, по-вашему, подвиг?
Введенский задумался и сделал ещё один глоток вина.
– Подвиг… – замялся он. – Подвиг – это переосмысление ценности своей жизни. Это сознательный отказ себе в праве на жизнь во имя цели. Когда ты совершаешь подвиг, твоя жизнь не имеет значения перед целью, перед неким высшим благом.
– Вот как, – хмыкнул Крамер. – Но высшее благо каждый видит по-своему. Давайте обратимся к сравнительно недавней истории. Человек, который убил эрцгерцога Фердинанда в 1914 году, совершил подвиг?
– Получается, что да, – кивнул Введенский.
– И к чему этот подвиг привёл?
– Риторический вопрос. Конечно, к войне.
– Стало быть, подвиг – это не всегда что-то хорошее? Где критерии полезности подвига? Подорвал себя гранатой в окружении, убил десять врагов – подвиг? А если подорвал себя гранатой, но никого не смог убить – это уже не подвиг? Подвиг зависит от процесса или от результата?
Введенский молча сделал глоток вина.
Крамер продолжил. Он говорил спокойно, но голос его стал сильнее, с уверенностью и нажимом:
– Подвиг – это не презрение к своей жизни, а спасение чужой. Вы гнобите и изматываете себя, вы забываете спать и есть, вы приехали сюда как будто не для расследования, а для самоубийства. Я неправ?
Введенский нахмурился и снова выпил.
– Возможно, я слишком резок, – продолжил Крамер. – Перестаньте убиваться, перестаньте видеть в себе средство для достижения цели. Ваш подвиг – ваша работа. Вы хотите найти этого убийцу? Так посмотрите на себя! Станьте сильнее его. Поймав этого зверя, вы сделаете свою работу и спасёте много жизней – жизней тех, кому он ещё не засадил в грудь стальную звезду. Будьте сильнее. Поймайте его и убейте его.
– Что? – От неожиданности Введенский чуть не разлил вино, поднося ко рту бокал.
– Ну… – Крамер замялся. – Фигурально. Поймав, вы фактически убьёте его. Я плохо знаю советские законы, но время сейчас, сами знаете, суровое, и ему-то уж всяко светит вышка.
– А… Тут вы правы. Вообще, да, вы правы.
– Я не хотел загружать вас разговорами. Извините. Давайте ещё выпьем.
Он снова разлил вино по бокалам.
Введенскому стало хорошо и спокойно. Впервые с момента приезда сюда. Да что там – впервые с того момента, как его отправили из Ленинграда в этот жаркий, сонливый, пропитанный запахом моря Крым. Это, конечно, от вина, подумал он. Пил Введенский очень редко и старался не напиваться – в начале тридцатых у него случились проблемы с алкоголем, тогда чуть не вылетел из училища. Об этом периоде он не любил вспоминать. Его однокурсник, как же его фамилия – Орловский, да, Орловский, сейчас он вроде работает в госбезопасности, тоже тогда пил вместе с ним, но он знал меру, а Введенский не знал.
Крамер продолжал что-то рассказывать, но Введенский не слушал. В его ушах приятно шумело. Как море.
– Может, вам поспать? – спросил вдруг Крамер.
– Прямо здесь?
Крамер засмеялся.
– У меня комната для гостей на втором этаже. Сам я пока поработаю в ночи над лекцией. Пора бы уже… Поспите здесь, Николай Степанович, куда вы в такую темень до санатория пойдёте?
И то правда, подумал Введенский, кивнул и одним глотком допил вино из бокала.
III
Санкт-Петербург
31 декабря 2017 года
9:00
Хромов любил 31 декабря за эту милую домашнюю суету, за дурацкое иррациональное ожидание чуда, как в детстве.
Днём они поедут в Волочаевку и, если всё будет хорошо и не помешают пробки, доберутся к пятнадцати часам. Там будет настоящая русская печь – её придётся растопить, чтобы к вечеру она как следует прогрела дом, можно будет скинуть куртки и наконец садиться за стол.
А ещё там будет настоящая живая ёлка, которая растёт во дворе, и её можно украсить старыми советскими игрушками с чердака, мишурой, серебристым дождиком, бумажными снежинками и разноцветной гирляндой.
И насадить на верхушку большую серебристую звезду. Лишь бы стремянка не подвела.
Ещё там наверняка будет снег, много снега, которого так не хватает в сыром Петербурге.
Они проведут там три дня. Может, четыре. Это будет тихий и спокойный отдых от всего: от метро, автобусов, работы, всех этих психов, политики по телевизору, разговорчивых
