Их было восьмеро, и людьми из них оказалась лишь половина.

Но Мечник-Мечников не заметил этого, потому что из всех восьмерых смотрел пока только на одного.

Тот стоял, крепко-широко расставив ноги, с почти неприличным для мужчины изяществом облепленные мундирными штанами; стоял, скрестив руки на могучей, ржавым волосом порослой груди… ловко и спокойно скрестив, будто бы не торчала из неё, из груди его, рукоять обоострого прямого меча – едва ли не близнеца того, что оттягивал к травам Михаилову руку.

– Здрав будь, мёртвый! – сказал этот стоящий, полыхнув Мечникову в лицо чадными угольями зрачков.

И ещё он сказал так:

– Не наскучила ли тебе очередная жизнь, мёртвый брат-воевода?

А ещё вот так он сказал:

– Думай!

Его волосатая лапа как взорвалась невесть откуда объявившимся выгнутым хищным клинком, и Михаилов меч будто бы собственной волей вздёрнулся, заслоняя владельца от косого рубящего удара… В тот же миг мохнатое брюхо неба пропорола ослепительная ветвистая молния, громовый раскат тряхнул степь, походя сглотнув лязг сшибившейся стали…

…Метался ветер, металось над головой сорванное влёт косматое лоскутьё, метались, стелились, расшибались о голенища жесткие метёлки трав, и Михаил с Дитмаром тоже метались, стелились в дерганой пляске боя, кромсая взмахами пока лишь струи хлынувшего из небесной раны дождя…

Боги ведают, через миг или через век этого беснованья, случайно или умышленно (а если умышленно, то чьим был умысел) Михаил крепко зацепил своим клинком вражий меч – не тот, что был у Дитмара в руке, а который торчал в груди. И тут же рвануло лейтенанта Мечникова за правую руку, да как – аж локть-плечо хрустнули, и будто кипятком обварило ладонь, чудом изловчившуюся не выпустить оружие.

И всё разом сделалось прежним.

Сам собой захлебнулся дождь; небо остановилось, прорехи злобной ледяной синевы заплыли мохнатой серостью; выровнялся, занудил свои невнятные жалобы ветер…

И Дитмаровская помесь сабли с мечом как взялась ниоткуда-вдруг, так вдруг-никуда и сгинула. А вот прямой меч по-прежнему торчал из широкой рыжеволосой груди, и за его рукоять теперь держался лейтенант Мечников. Слились что ли эти казавшиеся близнецами мечи?

Крутнувшись, Дитмар выдернул мечевую рукоять из лейтенантской ладони, отступил на шаг-другой и сказал, посверкивая белой остротой из-под верхней губы:

– А ты по-прежнему хорош, мёртвый. Но если воображаешь, что победил – значит, победили тебя.

– Он не воображает, – сказал другой голос, низкий, звучный, знакомый. – Он слишком умён, чтобы после всего верить в себя. Ведь так, Кудеславе-друже?

Звучный знакомый голос примолк, словно бы дожидаясь ответа. Не дождавшись, сказал удовлетворённо:

– Вот и сделалось всё тем, с чего началось.

…Их было восьмеро, и лишь половина оказалась людьми. Или меньше, чем половина? Или вообще никто здесь – с тобою самим считая? Давеча, завидуя нищим жизнями да памятью, ты о малости одной позабыл: не только твоей душе выпало быть богатой.

Их было восьмеро.

Или меньше?

Или больше?

Усатенький щеголь в эсэсовском генеральском мундире, безглазый, выбритый, но говорящий голосом Белоконя и ернически ломающий речь на “древний” манер…

Оброслый шерстью вояка с мечом в груди, с горючим угольем вместо глаз, смахивающий одновременно и на Дитмара, и на вовсе несхожего с этим гансом воеводу из жизни, в которой Мечников звался Мечником…

А остальные…

Остальные вообще мерцали, будто кадры “туманных картин” – чахоточного кинематографа Мишки-Михиного захолустного детства.

И санинструктор в заношенной, но ладно сидящей форме виделась то ряженой в холстину безкосой девчонкой, то боярышней с отрешенным взглядом, то нетеперешней и нездешней вдовой…

И грязная обезьяноподобная тварь немыслимо переливалась в костлявого парня с нервным дергающимся лицом художника-гения, неудачливого хулигана…

И Леонид Леонидыч стоял здесь, и подполковник Герасимов в измызганной лагерной робе небрежно-изящно перекатывался с каблуков на носки (как, небось, в былые времена, при всём параде скучаючи на каком-нибудь светском приёме)… А рядом прикрывала сухонькой ладошкой нарочитый зевок детдомовская библиотекарша Софья Иоганновна Кляйн… Да, рядом, но не тесно, отнюдь не тесно они стояли – и тем не менее троица эта нет-нет, да и слипалась в единое, в посконно одетого старца с дедморозовской бородищей, с младенческим пухом на гладкой блескучей лысине… и с бездонным провалом вместо лица.

И босая девка, знобко кутающаяся в немецкий китель, как беспризорный в клифт – она тоже стояла тут, безучастно посматривая на Михаила, на переминающуюся в полушаге от нее Вешку-Векшу, на чёткий рубец горизонта… Нет, дрессированная рыжая белка никого не охраняла, ни за кем не следила – просто стояла, и всё. Именно так: она единственная здесь ПРОСТО СТОЯЛА, глядясь со стороны внятно, непеременчиво. Потому, наверное, только она и казалась здесь по-настоящему нереальной.

От созерцания непеременчивых голых ног Мечникова отвлек безглазый. Словно бы как-то умудрившись проследить за Михаиловым взглядом, щеголь толкнул локтем насаженного на меч детину, потом ещё раз толкнул, а потом уже откровенно дёрнул за руку и выговорил что-то очень злое (или только показавшееся злым из-за рыкливого, с провизгами, языка). Смесь ганса Дитмара с воеводой по имени Волк, очнувшись, наконец, от внезапно напавшего столбняка… а ведь, пожалуй, остолбенеешь, будучи этак вот продырявленным… только от дырки б малость пораньше остолбенеть… Так вот, очнувшийся кивнул, подошел к непеременчивой рыжей девке и буркнул ей на том же волчьепёсьем наречии (в этот раз Мечник-Мечников отчего-то всё понял):

– Помоги мне. Упрись и тяни.

Рыжая покладисто ухватилась обеими руками за мечевую рукоять, рванула всем своим весом… Весу, правда, было с муравьиный плевок (при условии, что у муравья во рту пересохло), так что Волк Дитмар, откинувшийся назад тоже всем телом, едва не упал и, пытаясь сохранить равновесие, шагов с десяток волок горе-помощницу за собой. Лишь после изрядного кряхтенья да отчаянного упиранья ногами рыжая вдруг смаху уселась в траву, чуть не рубанув себя же саму по лбу выдернувшимся-таки клинком.

Дитмар осуждающе качнул головой; отобрал меч у мрачно пошмыгивающей носом девицы; посоветовал ей сидеть, где сидит и не шевелиться: тогда, мол, больше шансов у окружающих и у самой же неё остаться в живых… Может, он всего лишь шутил, а может, и нет – Михаила это не интересовало, и даже собственное будущее не шибко заботило. Михаил был занят очень важным делом: шарил взглядом то по волосатой груди, то по выдернутому из неё клинку.

На груди не осталось ни малейшего следа.

На клинке тоже.

Воистину, нет в мире ничего загадочней разума человеческого! Вся досихпоровая бредятина воспринималась чуть ли не как сама собой разумеющаяся, а тут извольте… Челюсть, отвиснумши, без малого ушибла колено, глаза на макушку выползли и, небось, читается в этих самых глазах одно лишь классическое славянское “Га?!”

– Так-то, друг Кудеслав! – “друг Кудеслав” даже не удосужился вдуматься, на каком