И тут Михаилов пояс рванулся, вмялся в живот до самого позвоночника, и ворот тупым ножом передавил горло; земля опрокинулась к чертям, мелькнули и провалились пятна злорадных осклабленных лиц; что-то гулко грохнуло по затылку, спине, ногам, а перед глазами гробовой крышкой упало закатное воспалённое небо в нищих венках надгрызенных листопадом ветвей…
Он поднялся.
Сразу.
Тяжело, неуклюже, но сразу.
Конечно, всё это оказалось балаганом. Злобным и пакостным.
Был клоун; и была эстрада, на которую клоуна миг назад вшвырнуло за пояс-шиворот новое действующее лицо (по замыслу режиссера – благородный, видать, герой)… А ещё была почтеннейшая публика – в количестве изрядном, успевшем весьма прибавиться.
Драчуны с разнимальщиками стояли теперь расслабленной спокойной гурьбой; Гюнтер, потирая шею, покровительственно внушал что-то агенту Белке, а та кусала губы, не шибко удачно пряча самодовольную ухмылку, да запахивалась в невесть откуда взявшуюся форменную немецкую куртку. За спинами по-прежнему сутулящихся на галёрке Вешки и Герасимова опять торчал автоматчик (кажется, новый), еще двое (эти уж точно новые) чуть ли не к самым Михаиловым ногам подпихивали по визгливым эстрадным доскам какой-то ящик… длинный ящик, щель между крышкой и прочим густо взъерошена соломой, будто внутри упакованы невесть какие хрупкости…
А там, где до выхода своего на первый план сутулился Михаил, расселся лично сам герр групенфюрер – вальяжно, будто не на дрянной лавке, а в малиновобархатной ложе.
Вот тебе и чудесная услужливость времени. Сколько могло потратиться на прыжок, сшибание с ног да торсанье подставившегося ганса? Десять секунд? Двадцать? Так когда же все эти успели то, что успели? И для кого по правде-то время прикидывалось клеем?
Вон и псевдобеспамятный ганс уже сидит, ухмыляется – причём, что всего невыносимей, без капли злорадства, чуть ли не сочуственно даже. И этот, благородный (по-эсэсовски) герой тоже ухмыляется… если можно назвать ухмылкой острозубый взблеск из-под сморщенной верхней губы.
А ладен, сволочь – при иных бы делах хоть картину с него пиши. Сапоги да камуфляжные шаровары словно не надеты, а как плоть родимая: каждая складочка так и клянчится угольком да на ватман… Торс, плечи, руки – любому античному герою впору… были бы впору, кабы не поросли густым рыжим мохоподобьем.
Но вот лицо… Нет, оно тоже бы вполне подошло какой-нибудь античной или, верней, римской статуе. Но оно к тому же еще и знакомо… Ох, как знакомо…Не тот ли это “язык”, что давеча оставил после себя в расположении остатков шестьдесят третьего труп с выдранным кадыком, ополоумевшего Голубева и песьи следы? Да. Но не только. Кажется, будто лицо это напоминает о каких-то более давних делах. Гораздо более давних. Таких давних, что…
Нет, совсем уже было готовые проснуться воспоминания спугнул его эсэсовское превосходительство господин группенфюрер:
– Не правда ли, прекрасный образчик настоящей человеческой породы? – осведомился он вдруг. – Восхищения достойны солдаты, рейхсфюрером воспитываемые для Германии. Нихт вар?
Чёрные кругляши очков уставились на Михаила, как объективы театрального бинокля, усы-щёточки вздёргивались при каждом слове – казалось, будто их обладатель шевелит носом, принюхивается…
– Ну, и какую же глупость вы собираетесь предпринять дальше? – осведомился группенфюрер, закидывая ногу за ногу и сцепляя пальцы на обтянувшемся чёрным колене.
Возможно, лейтенант Мечников и снизошел бы ответить… кабы знал ответ. А так, не зная и, наверное, время норовя оттянуть, он лишь попытался поправить фуражку (безрезультатно: та во время прыганья, естественно, слетела)… Попытался да так и замер с поднятой ко лбу рукой. Потому что рука оказалась сжатой в кулак, а кулак тискал рукоять кинжала в виде обоострого прямого меча с готической гравировкой на клинке: “Аллес фюр Дойчланд”.
– Дитмар, отберите у лейтенанта кортик! – резко (и не встревоженно ли?) приказал эсэс-генерал. – А то, кажется, наш гость из всех глупостей выбрал самую глупую: зарезаться.
Прекрасный образчик человеческой породы Дитмар ещё сильней вздёрнул верхнюю губу и вплотную подшагнул к эстраде, оценивающе разглядывая Михаила. Тот отпрянул, по-детски пряча руку с кортиком за спину. Тогда, уже откровенно расхохотавшись, достойный картины ганс вскочил на скрипнувший настил. Он, ганс, даже завёл было какой-то монолог, что-то на тему “ну, не глупи, парень, лучше отдай сам”… Михаил не вслушивался. Михаила вдруг качнуло навстречу, кортик как-то сам собой очень ловко крутнулся в вымахнувшей из-за спины руке… В тот же миг Дитмар кошкой отпрыгнул в сторону. Как ни стремителен был этот прыжок, а всё равно на волосатой Дитмаровой груди кроваво взбухла длинная царапина… нет, кажется, не царапина – хуже.
Почтеннейшая публика разразилась, естественно, отнюдь не овацией. Удивлённо-негодующий гул, злой выкрик вскочившего эсэс-генерала: “Не узнаю вас, оберштурмфюрер! Позор!”… и стремительный дробный лязг нескольких передёргиваемых затворов. Вот и всё, товарищ лейтенант. Сейчас безо всяких там церемоний как шарахнут…
Не шарахнули: Дитмар успел предостерегающе вскинуть руку.
А потом он выговорил медленно и по-русски, до игольной остроты сузив зрачки немужских каких-то тёмно-янтарных глаз:
– Не надейся, что тебя просто застрелят.
Михаил и не надеялся. Насчёт своего будущего ему, Михаилу, всё уже было ясно. И ничего уже не хотелось… кроме как, впрочем, одного: спровадить вперёд себя на тот свет хоть кого-нибудь из… Этот вот желтоглазый образчик эсэс-породы вполне годился – тем более, что начало вроде бы уже началось… и довольно удачно… хоть и без спросу.
Лейтенант попытался перехватить кортик сподручнее, но длинное да увесистое оружие сподручность понимало иначе, нежели привычная финка. Правда, на подлаживание под норов строптивого трофея потерялась всего-то навсего пара секунд, но Дитмару и такого намёка на фору нельзя было давать.
Что-то мелькунуло перед самым лицом Михаила, другое что-то железно прихватило правое запястье, рвануло-заломило руку, наискось крутнув вокруг обалделого лейтенанта маховик горизонта… И снова удар спиной о скрипучие доски, только теперь ещё и локоть рассадило о дурацкий подвернувшийся ящик.
А рыжий оберштурмфюрер вроде бы остался стоять всё там же всё в той же позе; только грудь его волосатую изрядно уже залило кровью из нецарапины… да кортик был теперь у него… да улыбка сделалась еще более зверской…
Михаил дёрнулся вскакивать. При этом его ушибленная рука, вместо чтоб опереться о настил, угодила в чёртов ящик, провалилась в солому и…
Повторялась история с кортиком.
Повторялась.
Но не вполне.
На то, что пряталось под соломой и буквально навязалось ему в руку, лейтенант обратил внимание, только уже кое-как поднявшись. Хотя ЭТО было гораздо длиннее кортика, и гораздо тяжелее, и левшой Михаила никогда даже не дразнили, и ушибленный локоть плоховато гнулся… А только вот ловчей перехватывать ЭТО ему и в голову не
