В умеренной близости от места, где обсаженная тополями дорога вонзалась в опушку леса, нашелся песчаный всхолмок – сухой, поросший вокруг подножия какими-то полудеревцами-полукустами. Укрытие, как по спецзаказу.
Прокрались туда.
Умостились.
Принялись наблюдать.
Вот и всё, что мог теперь вспомнить проснувшийся от собственного чоха лейтенант Мечников.
То есть ещё ему помнился сон… Да, именно так: сон. Глупый, вздорный и совершенно неправдоподобный. Только сон и ничего, кроме сна.
Всё-таки разные там кокаинисты-марафетчики тупы и неизобретательны. Суетятся, маются, тратят на своё зелье преизрядные деньги… А ведь так просто: штыком в лоб, плюс бессонная ночь, плюс энное количество пройденных километров да всякие там интеллигентские переживания – и готово дело. Никакой “кашгарский план”, никакое даже самое забористое снадобье не подарит такого роскошного кэйфа. По окончании войны нам с вами, товарищ лейтенант, нужно будет испросить свидетельство об изобретении… ежели, конечно, живы останемся.
А ночь обречённо скатывалась к рассвету. Небо на востоке полоснула холодная предрассветная зелень; звёзды вылиняли, поскучнели; болото подмял туман – безо всякой там ночной чертовщины, настоящий, стылый и мутный.
А округу подмяла тишь. Глухая. Вязкая. Только фронтовая канонада ещё кое-как барахталась в ней, из последних сил оставаясь слышимой. Да ещё пьяное бормотанье растормошенной ветром листвы, плаксивое свиристенье какой-то пичуги – и всё. И ни единого выстрела, ни единого звука не доносилось от места расположения шестьдесят третьего отдельного. Пока товарищ лейтенант Мечников смотрел бредовые сны, там всё кончилось. Там закончилось всё.
Как?
Может, Зурабу всё-таки удалось?..
Нет, нельзя об этом: страшно сглазить.
Сглазить… Ах, ты, атеист хренов! Чуть ли не впервые жизнь сподобилась вчинить серьёзное испытание твоим великолепным твердокаменным убеждениям – и где же они, твердокаменные-то?
Где?
Вместо ответа напрашивается неудобь-сказуемая похабная рифмочка.
Ну что ж, рифмочка так рифмочка. Валяй, ты, атеист твою мать, шарахайся от “опасных” мыслей, выжимай их из мозгов тупоумными стишатами!
Как моя милашка СветаС лектором из “Нарпросвета”Провалялась до рассветаНа току: ждала комету.А на утро мне сказала,Что в звезде меня видала!Во-во, это самое что ни на есть оно! Валяй, шпарь в том же духе! Все беды – они от ума, так что дави его, вражину, дави, души! Поможет это Зурабу, катай губы плосче…
Председатель агроному задал каверзный вопрос:“Что ты сделал, чтоб в колхозе был рекордный опорос?”Эх-ма, стук да гром!Тёщу сдам в казённый дом!Сало с вилки жрёт, гадюка,Значит – заслана врагом!В поле сусликов травили, а они не дохли. ИмВсем успел противогазы выдать Осавиахим.Эх-ма, тру-ля-ля!Вышел трактор на поля!Где бы раздобыть кобылуДля железного коня?Что?!
Внезапно, по-подлому очнулся, неистово заработал клювом давешний дятел-садист; и снова ощутилось в мозгу присутствие чего-то постороннего, каких-то липких щупалец… Только на этот раз они не были вкрадчивыми, на этот раз они успели найти искомое, охлестнулись петлёй-давилкой вокруг находки, рванулись наружу, прочь, взламывая сумасшедшей болью многострадальный Михаилов лоб…
Но почему-то вся эта боль и весь этот ужас – ведь по правде-то очень, очень страшно распознать окончательную необратимость собственного сумасшествия… но всё это почему-то не затронуло лейтенанта Мечникова. Получилось, будто в скверно сделанном кинофильме, когда вокруг героя чуть ли не рушится мир, а зрителю досадно и скучно: страсти-ужасы беспомощно болтаются на заднем плане, а снятый отдельно герой живет тоже отдельно, сам по себе, и даже тень свою ленится обмакнуть в круговерть лживых киношных бедствий.
Всё, всё осталось для Михаила ненастоящим, кроме внезапного поистине безумного чувства, словно бы фразочка из балаганистой частушки вот-вот сошвырнёт извращённую маскировку с какого-то огромного вселенского смысла. Смысла даже не жизни – жизней. Всех ведомых и неведомых жизней ведомых и неведомых людей. И даже не только людей. Вот-вот…
Вот…
Вот те хрен, ты, недосумасшедший припадочный неврастеник!
Оборвалось. Разом. Единым духом. Сгинуло предвкушение вызревающего пониманья, выцвела боль… Только страх остался. Усталый, тусклый. Нестрашный. А в довесок к нему – усталая, тусклая и нестрашная мысль: “Да гори оно всё…”
А потом проснулись девушки.
Засыпали-то они наверняка позже товарища лейтенанта, причём, в отличие от него, организованно и со знанием дела: юная Мария Сергевна ухитрилась застегнуть свой ватник на спине плотно притиснувшейся Вешки, а длинной Машиной юбкой они обе обмотали колени – для этого, естественно, командиру партизанской разведки юбку пришлось снять.
Теперь девушки смешно и бесполезно барахтались в своём плотном двухместном коконе – натужно сопя, пыхтя и переругиваясь совершенно одинаковыми сиплыми голосами. Юбка размоталась почти мгновенно, однако благородному делу освобождения этот факт пошел отнюдь не на пользу. В кармане-то Машином чулки уже обнаруживались, а вот на самой партизанке между сапогами и ватником никакие детали туалета не просматривались. И когда обладательница пары грязноватых, но весьма стройных ног заметила, что Михаил не спит, а с возрастающим интересом созерцает изнурительные девичьи трепыхания…
Тихонько заверещав, Маша изо всех сил заколотила каблуками по траве, отчаянно стараясь перевернуться и прикрыться от Мечниковского взгляда Вешкой. Та явно не поняла, что происходит, но на всякий случай упёрлась.
Михаила всё сильней и сильней тревожила эта возня. До сих пор оставалось не выясненным, есть ли поблизости немцы; утро было на редкость тихое, а над болотом звуки должны разноситься далеко… Пока-то Вешка и Маша умудрялись не производить особого шума, но в долговечность девичьей сдержанности лейтенанту верилось плохо. Ещё и сам дал маху спросонок – расчихался… Впрочем, главным “махом” следовало бы посчитать именно сон.
Встряхнувшись, Мечников передвинулся ближе к месту основных событий и, пошикивая на девиц, принялся расстёгивать их двухспальную смирительную рубашку. Верней, не расстёгивать принялся, а принялся пытаться. Когда ватник висел на одной Марии Сергевне, казалось, что туда совершенно свободно могли бы втиснуться ещё две-три такие же тощенькие фигурки. Теперь же обнаружилось, что и одну-то почти такую же тощую ватник вместил еле-еле. Одёжка едва не расседалась по швам и пуговицы категорически отказывались продавливаться сквозь натянутые до невидимости петли. А тут ещё пальцы…
Только взявшись за первую пуговицу лейтенант РККА отдал себе отчёт, до какой степени он задубел. Пальцы упорно не желали чувствовать и подчиняться. Да уж, не зря девицы этак вот ухищрялись, готовясь ко сну праведному… Правда, лучше бы они, вместо чтоб самим засыпать, растормошили некоего Михаила Мечникова. Есть на свете две совершенно невыполнимые вещи: надевать сапоги через голову и навёрстывать потерянное время.
В конце концов, наперекор всем помехам (из которых главною была помощь Маши и Вешки) лейтенант справился и с пальцами, и с пуговицами.
Справляясь, он, видать, ненароком оскорбил излишне отчётливым
