Но именно теперь Владимиру надо было поговорить с ней совсем о другом. Он велел Марфе, чтобы, как только барыня вернётся, та проводила её к нему, даже если будет уже поздний вечер.
* * *
Старушка Макаровна с трудом притянула к себе деревянные ставни, высунувшись из окна: холодный осенний ветер свистел всё громче, чёрные тучи загораживали звёзды, и похоже было, что скоро пойдёт снег.
— Ты сядь, сядь, чего же метаться-то попусту? — спокойно сказала она даме в элегантном вдовьем одеянии, которая взволнованно мерила шагами комнату.
Та стиснула тонкие руки в чёрных кружевных перчатках.
— Ох, Анисья Макаровна, не закрывала бы ты окно! Душно мне… Я ведь только у тебя и могу выкричаться-выплакаться, а дома должна стоять с поднятой головой, будто рыцарь в доспехах! Там пожаловаться некому. Ох, и устала же я!
— Что же, не вышло ничего? — Макаровна, не обращая внимания на слова собеседницы, всё-таки затворила ставни, подкинула дров в печурку и прикрыла дверцу. За ней весело затрещал огонь, запахло берёзовым дымком и языки пламени заплясали сквозь щели печи, отбрасывая отблески на измученное, с ввалившимися щеками лицо дамы. Она закашлялась, прикрыла лицо рукой.
— Кашляешь от дыма? Или простыла? — во взгляде старушки мелькнуло беспокойство.
— Я, Макаровна, не знаю… То будто ничего, а то вдруг приступ такой нападёт: закашляюсь и вздохнуть трудно. Лекарь выслушивал, говорил, мол — на юг, в тепло ехать надо.
— А ты?
— А что я? Хоть и решусь поехать, дочь со мной ни за что не захочет, она от ненаглядного своего никуда. А он, орёл её, таков — с него глаз не надо спускать.
— Ты кровью хоть не харкаешь? — помолчав, спросила Макаровна. — Надо бы ехать, милая, раз дохтур твой велит: он ведь не брешет!
— Кровью не харкаю пока… Да всё это пустые разговоры, я дочь с внуками здесь одних не брошу! И ведь Илья ещё! Довести до конца дела мои надобно, и зятька приструнить, а то он угрём извернётся, а выскользнет!
— Ты ж говоришь, не вышло ничего?
— Не вышло. Сидела я в закрытой коляске напротив дома, видела, как они возвращались с охоты своей, как он ей ручку подавал, из кареты помогал выйти. Она, никак, хромает, а живёхонька! Значит, ничего у него, бестолкового, не получилось — зря только зелье твоё потратили.
Макаровна быстро вязала: спицы так и сновали в её руках, вытягивая из мешочка с клубками толстую чёрную нить.
— То зелье, доченька, не последнее. Коли не передумаешь, возьми другое. Ишь, как же ты исхудала, бедняжечка, одни мосольчики и остались! Вот, возьми-ка…
Они накинула на плечи дамы тёплую шаль крупной вязки: та с удивлением рассмотрела подарок.
— Как же так, Анисья Макаровна, ты ведь её только начала, когда я заявилась? Ох, ты кудесница!
— Хочешь, такую же дам тебе для дела твоего? Если зельем моим побрызгать — вот и соперница твоей доченьки уснёт и не проснётся!
— Не выйдет, Макаровна, милая. Она как заговорённая! Ничего её не берёт, так, полихорадит немного, да и всё!
Старушка недоверчиво покачала головой, порылась в своих скляночках, мешочках с травами, от которых исходили пряные ароматы. Выудив несколько связок засохших цветов, она начала крошить их в деревянную миску, сопровождая свои действия шепчущей скороговоркой, от которой у дамы в чёрном начали слипаться глаза. Да ещё тепло комнаты и общество такой знакомой, родной Макаровны, перед которой можно было не представляться, действовало умиротворяюще. Вдруг дама испуганно вскинулась из кресла, будто ужаленная.
— Макаровна! А он-то что, всё спит да спит? И меня не слышит?
— Илюша-то? Да он, видишь… Я его теперь всё время на снадобьях держу, боюсь, как бы беды не случилось!
Старушка поманила гостью за собой. Дверь в соседнюю комнатушку была, как и в прошлый раз, приоткрыта, только сейчас там стояла мёртвая тишина. Обитатель комнаты лежал на койке, теперь уже не просто прикованный, а ещё и связанный по рукам и ногам. При виде этого гостья схватила Макаровну за руку.
— Да как же это так! Что же, он теперь целыми днями-ночами связанный? Развяжи его, Анисья Макаровна, развяжи хоть ненадолго! Не могу я на это смотреть!
Но старушка с неожиданной силой остановила даму, что рванулась ослабить путы на спящем. Она поднесла горящую свечу близко к его лицу — дрожащий огонёк осветил хорошо знакомые гостье черты. Илья был теперь гладко выбрит и можно было отчётливо разглядеть вокруг его губ, на подбородке и шее множество тонких шрамиков. Дама наклонилась к нему, но тут же вскрикнула и отшатнулась: между открытых губ спящего блеснули длинные острые клыки!
Макаровна властно взяла застывшую в ужасе гостью под руку и повела обратно.
— Вот так, доченька, — печально молвила она. — Илюша сам чувствовал последние дни, тосковал, просил, чтобы его прикончили. Не хотел он зверем жить, а я тут и забоялась, что, как просветление придёт, он либо в окно кинется, либо ещё что! Вот так и живём пока.
На этот раз гостья не зарыдала, а лишь стиснула руки так, что затейливое кружево перчаток треснуло и пошло дырами.
— Так, считай, он уже не человек? Всё равно, что те самые?
— Он… Он скорее в зверя превращается, как я думаю. Он, доченька, иногда в себя приходит, меня узнаёт, благодарит, прощения просит. Ну, говорю, какое тут прощение, когда я за вас перед вашими родителями покойными ответчица. Я ж вас и воспитала, и вырастила!.. А вот когда в нём та сущность-то, звериная, пересиливает, он тогда рычит, рвётся — чтоб выпустила его, мол, на волю, а он сам её, о которой всё грезит, найдёт! Совсем одержимый стал, даже мои снадобья не всегда помогают. А что делать с ним!
Гостья сидела смертельно бледная, скрестив руки на груди. По комнате бродили тени от огня печи и свечей, а ветер всё
