Но все было в точности так, как говорила мама, – ощущение города наверху и вокруг меня, пульсирующего частотами со всех сторон. Это было нечто.
Теплый ветерок задувал в волосы, охлаждая пот на коже. Моне все еще там, наверху, а я здесь, внизу. И я заверила себя, что просижу здесь подольше. В какой-то момент я забыла, что нужно бояться, потому что закрыла глаза.
Похоже, я пролежала так на пожарной лестнице до рассвета, из окна торчала лишь верхняя часть тела. Если она и спускалась, чтобы провести ночь внутри, в кровати, как делают обычные люди, то я этого не почувствовала.
Когда я резко проснулась, снаружи было светло, и я дернулась, подготовившись к падению, которого не последовало. Я находилась в безопасности, меня удерживал крепкий черный каркас. На руке, что вцепилась в него, все еще надето кольцо с опалом – я поддалась сентиментальности и вышла с ним из дома, спала с ним и вынесла его на открытый воздух, где он мог соскользнуть, упасть вниз на пять этажей и найти пристанище у какого-нибудь везучего незнакомца с улицы.
Но везение ли это?
С закрытыми глазами и заложенными ушами я могла притворяться. Могла заверить себя, что все счастливы, как и я. Могла игнорировать отчаяние Гретхен и попытку Лейси уйти. Могла простить записку Анджали. И я изо всех сил старалась. Я так и не добралась до крыши, чтобы выслушать Моне, которая хотела мне что-то рассказать. Гнусно с моей стороны их всех игнорировать, поэтому, возможно, больше всего я врала себе.
Но я все равно чувствовала себя везучей. Что находилась в этом городе. В этом доме. В этой комнате, подальше от всего, что распалось дома на кусочки. Мечта стала реальностью, благие помыслы высвободились из-под груды кирпичей и бетона и зажгли свет. Если это не везение, то как назвать?
Часть IV
Раскопки
Через день Моне оттащила меня в сторону. Сказала, что знает один французский ресторанчик, где мы могли бы пообедать и поговорить.
– Обещаю, что пол там устойчивый, – сказала она, и я не поняла, она так шутила или бросала мне вызов. Ресторан находился не так далеко, в полуподвальном помещении. Мы устроились у окна за шатким столиком.
– Я плачу, – сообщила она. Я согласилась с небольшим чувством стыда, но при этом еще и радости, потому что мы пришли вдвоем.
В этом небольшом ресторане мы оказались единственными посетителями. Официант налил нам водопроводной воды, а затем Моне заказала что-то газированное и лимонное, не забыв про меня. В меню она выбрала то, что выбрал бы ребенок: картошку фри, выпечку и десерт. Мне не хватило смелости сказать ей, что я не очень голодна.
Я пришла с явным намерением задать ей вопросы. Хотела выяснить, что она знает о моей маме. Хотела узнать больше о Кэтрин. Но она сидела напротив меня, и все остальное исчезло, словно на экране не осталось ничего, кроме ее лица. Сегодня ее волосы были цвета радуги. Я уже начала задумываться, не против ли она своих естественных волос, раз все время прячет их, таким образом маскируя себя. Она ловко перевела разговор на меня.
Стало очевидно, что она хотела узнать обо мне все, что можно вместить в разговор за обедом. Начала с моего отца, тут же заскучала и спросила про маму. Делилась ли я с мамой? Были ли у нас такие отношения, о которых мечтают все девочки, когда носишь одежду друг друга и отпиваешь холодный кофе, когда делишься секретами, я с ней, но особенно она со мной? Моне понравилось, что когда-то у нас были такие отношения, но при этом она как будто встревожилась, когда узнала, что после приезда в «Кэтрин Хаус» я почти не общалась с мамой, что, когда я дозвонилась до нее по телефону, она повесила трубку.
– И она никогда не рассказывала тебе, почему отправилась домой, – произнесла она неоспоримо. – Или как? – добавила после.
– То, что она мне рассказала, было ложью, – ответила я.
– И она не знает, что ты сейчас здесь, в этом доме. – Это был не вопрос. Она произнесла это уверенно, и я не могла вспомнить, упоминала ли об этом.
– Я собиралась ей сказать, но она не перезвонила.
Моне втянула лимонную газировку и сосредоточенно погоняла пузырьки по рту. Я расслабилась. Когда я в последний раз кому-то доверяла? Я не помнила. Я делилась с девочками, которых считала подругами, но они отвернулись и рассказали другим. Я делилась тем, что потом исказили, переиначили в другую форму, выкрутили, стерли. Я делилась ложью, которая стала правдой, а когда говорила правду, все думали, я вру. Но так было дома. Здесь же я могла стать другим человеком.
Чем дольше мы сидели в этом пустом, плохо освещенном ресторане, тем больше я говорила. Не о вечеринке. Совсем не о ней. А обо всем другом.
– Больше всего я помню следующее утро и как добиралась сюда, – услышала я свой голос, из меня полилось. Я рассказала, что это мама научила меня ездить автостопом, мы тогда обе стояли на обочине, подняв большие пальцы, и ждали, когда какая-нибудь машина затормозит. Я была ребенком. Рассказала, как противостояла своей маме в подвале нового дома, когда она занималась стиркой, обвинила ее в ничтожности, трусости и жалости, потому что она оставалась замужем за ним и даже не смотрела на дорогу. И только теперь до меня дошло, что плохой оказалась не моя мама и ее оправдания, которая забыла, как ловить попутку и мечтать. А я, я решила, что она должна уйти. Я озвучила это Моне. Рассказала ей многое.
Щеки Моне раскраснелись, пока она поглощала мои слова и еду. Она закидывала в рот все подряд. Смешивала картошку с кусочком грушевого пирожного, шоколадный круассан с сыром и луковым супом. Она слизывала с тарелок крошки. Чавкала. А я все это время говорила. Словно находилась под гипнозом.
Я рассказала ей, что ненавидела отца, хотя едва его знала. Призналась, как было сложно ненавидеть человека, которого не узнала бы на углу улицы. Рассказала ей, что хотела разрушить свадьбу своей мамы, вот только она казалась такой довольной.
Я рассказала ей о своей первой влюбленности в парня в первом классе, как он спрыгнул в бассейн с трамплина с вывернутыми карманами. С каким всплеском погрузился.
Я рассказала ей о своей первой влюбленности в девушку в прошлом году, в десятом классе, когда она стояла на уроке английского перед классом и читала слова песни вместо стихотворения. О
