Мы дрались в Дун-Лаогайре, на берегу Залива. Я думал, управлюсь с ним запросто. На первый взгляд я раза в два превышал его весом и по меньшей мере двукратно опытом. Во всяком случае, так мне казалось.
Свою ошибку я понял при первой же стычке, когда наши копья разлетелись в щепки. У меня чуть было крестец не переломился, с такой силой он пригвоздил меня к луке седла, еще малость – и повалил бы вместе с конем. Когда он развернулся и, отказавшись от другого копья, выхватил меч, я обрадовался: копья – такое оружие, что при капельке счастья и хорошем верховом коне ловкий мальчишка может разделать даже умелого рыцаря. Меч – другое дело, меч – оружие справедливое. Во всяком случае, так мне кажется.
Ну, постучали мы малость друг друга по щитам. Он сильный был, ровно бык, сильнее, чем я полагал. Дрался классически – декстер, синистр, верх-низ, раз за разом, очень быстро, и это не позволяло мне использовать преимущества опыта, навязать ему мой, не столь классический стиль. Понемногу он стал меня утомлять, поэтому при первой же оказии я не по-рыцарски рубанул его по бедру, под нижний край щита, украшенного поднявшимся на задние лапы львом Лионессе.
Бились бы мы пешими, он бы на ногах не устоял. Но мы бились верхом. Он даже внимания не обратил, что исходит кровью, словно кабан, поливает красным седло, попону, песок. Люди, которые там были, орали как сумасшедшие. Я был уверен, что кровоток свое возьмет, а поскольку и я был близок к пределу, я налетел на него резко, нетерпеливо и неосторожно, чтобы покончить с боем. И ошибся. Подсознательно я держал щит низко, думая, что он ответит мне таким же самым скверным предательским нижним ударом. И тут что-то полыхнуло у меня в глазах. Что было дальше – не знаю.
Не знаю. Не знаю, что было дальше, подумал я, глядя на белые руки Изольды. Возможно ли такое? Или была только та вспышка, в Дун-Лаогайре, мрачный коридор и сразу после этого серо-белое побережье и замок Карэ?
Возможно ли такое?
И тут же, как готовый ответ, как неопровержимое доказательство, как неоспоримый аргумент, всплыли картины, явились лица, имена, слова, краски и запахи. В них было все, каждый, самый коротенький денек. И зимние дни, краткие, туманно просвечивающие сквозь рыбьи пузыри в окнах, и весенние, теплые, пахнущие дождем и исходящей паром землей. Дни летние, долгие и жаркие, желтые от солнца и подсолнухов. Дни осенние, покрытые многоцветной мозаикой склоны в Эмайн-Маха. И все, что случилось в те дни, – походы, бои, переходы, торжества, женщины, снова битвы, снова пиры и снова женщины. Огни Бельтайна и дымы Самайна. Все. Все, что произошло с того боя в Дун-Лаогайре до этого иссеченного моросящим дождем дня на армориканском побережье.
Все это было. Было. Случилось. Поэтому я никак не мог понять, почему мне только чудилось, будто все это мне лишь казалось…
Не важно.
Несущественно.
Я тяжело вздохнул. Воспоминания утомили меня. Я чувствовал себя почти таким же измотанным, как тогда, во время боя. И как тогда, чувствовал боль в затылке, тяжесть рук. Шрам на голове пульсировал, рвал вызывающей ярость болью.
Изольда Белорукая, уже давно глядевшая в окно на затянутый тучами горизонт, медленно повернулась ко мне.
– Зачем ты прибыл сюда, Моргольт из Ольстера?
Что ответить? Я не хотел, чтобы черный провал в памяти выдал меня. Какой смысл рассказывать о бесконечном мрачном коридоре? Приходилось прибегнуть к рыцарскому обычаю, повсеместно принятому и считавшемуся нормой. Я встал.
– Я здесь в твоем распоряжении, госпожа Изольда, – сказал я, чопорно поклонившись. Такой поклон я подглядел у Кэя в Камелоте, он всегда казался мне элегантным и достойным подражания. – Я прибыл, чтобы выполнять любой твой приказ. Распоряжайся моей жизнью, госпожа Изольда.
– Боюсь, – сказала она тихо, – уже слишком поздно.
Я видел слезу, тоненькую, блестящую струйку, сбегающую от уголка ее глаза, приостанавливающуюся во впадинке у крылышка носа.
Едва уловимо пахло яблоками.
* * *К ужину Изольда не вышла. Мы, я и Бранвен, ужинали одни, если не считать капеллана с блестящей тонзурой. Впрочем, он нам не мешал. Пробормотав краткую молитву и осенив стол крестом, он занялся поглощением того, что было подано. Я вскоре вообще перестал его замечать. Словно б он был тут постоянно. Всегда.
– Бранвен?
– Да, Моргольт?
– Откуда ты меня знаешь?
– Помню по Ирландии, по двору Диамуйда. Хорошо помню. Вряд ли помнишь меня ты. Не думаю. Тогда ты не обращал на меня внимания, хотя, сегодня я уже могу признаться, я всячески старалась сделать так, чтобы ты меня заметил. Это понятно. Там, где блещет Изольда, других не замечают.
– Нет, Бранвен. Я тебя помню. А сегодня не узнал, потому что…
– Почему?
– Тогда, в Таре… ты всегда улыбалась.
Молчание.
– Бранвен…
– Да, Моргольт?
– Как с Тристаном?
– Скверно. Рана гноится, не хочет заживать. Начинается гангрена. Это страшно.
– А он…
– Пока верит – живет. А он верит.
– Во что?
– В нее.
Молчание.
– Бранвен…
– Да, Моргольт?
– А Изольда Златокудрая… Королева… действительно приплывет сюда из Тинтагеля?
– Не знаю. Но он верит.
Молчание.
– Моргольт…
– Да, Бранвен?
– Я сказала Тристану, что ты здесь. Он хочет тебя увидеть. Завтра.
– Хорошо.
Молчание.
– Моргольт…
– Да, Бранвен?
– Тогда, на дюнах…
– Это ничего не значило.
– Значило. Пожалуйста, постарайся понять. Я не хотела, не могла допустить, чтобы ты погиб. Не могла допустить, чтобы стрела из самострела, дурной кусок деревяшки и железа, перехерил… Я не могла этого допустить. Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там… в дюнах… Цена, которую они требовали, показалась мне не слишком высокой. Видишь ли, Моргольт…
– Бранвен… Пожалуйста, хватит. Достаточно.
– Мне уже доводилось платить собой.
– Бранвен. Ни слова больше. Прошу тебя.
Она коснулась моей руки, и ее прикосновение, хотите верьте, хотите нет, было словно красный шар солнца, восходящего после долгой и холодной ночи, словно аромат яблок, словно напор мчащегося в атаку коня. Она заглянула мне в глаза, и ее взгляд был словно шелест тронутых ветром флажков, словно музыка, словно прикосновение мягкого меха к щекам. Бранвен, хохотушка Бранвен из Тары. Серьезная, спокойная и печальная Бранвен из Корнуолла, со знающими все глазами. А может, в вине, которое мы пили, было что-то такое? Как в том, которое Тристан и Златокудрая выпили на море?
– Бранвен…
– Да?
– Нет, ничего. Просто я хотел услышать звук твоего имени.
Молчание.
Шум моря, монотонный и глухой, в нем шепотки, настойчивые, повторяющиеся, нестерпимо упорные.
Молчание.
* * *– Моргольт…
– Тристан…
А он изменился. Тогда, в Ата-Клиат, это был мальчишка, веселый паренек с глазами мечтателя, всегда и неизменно с одной и той же милой улыбочкой, вызывавшей у девушек и дам спазмы внизу живота. Всегда эта улыбка, даже когда мы рубились мечами в Дун-Лаогайре. А теперь… Теперь лицо было серое, исхудавшее,
