И все же он корчился, и приглушенно скулил откуда-то из глубины глотки, словно в отдалении плакал младенец, и это взбесило ТОДДА КАТТЛЕРА, который оседлал его и сцепил пальцы у него на шее, там, где стучал пульс, и сказал, задыхаясь: «Тебе не будет больно! Тебе не будет больно, я обещаю! Только ПЕРЕСТАНЬ БРЫКАТЬСЯ». И ТОДД КАТТЛЕР сжал пальцы и тряс и тряс мальчишку за шею, колотя его головой по полу фургона, пока не убедился, что мальчишка успокоился, и больше не дергается, и тогда с него слез. И вдруг осознал, где находится, и какая перед ним стоит задача, и каков риск. Ибо он, кажется, совсем позабыл о риске. Как всегда в такие моменты. Он уставился на свои наручные часы, которые показывали 6:23 вечера, и сперва не мог понять, что это значит. Потом привел себя в порядок, снял парик и усы (которые наполовину отклеились и свисали у него с губы), застегнул свои шорты цвета хаки. Осмотрел мальчишку, убедился, что он дышит — ребра судорожно поднимались и опускались. Стало быть, все в порядке. Он поспешно вылез из кузова, обошел с водительской стороны, влез за руль и глянул в зеркало заднего вида, удостоверившись, что в переулке по-прежнему никого нет. Тронул фургон (с непривычки приборная панель выглядела такой новой, руль казался тугим, а кузов неожиданно большим), поначалу медленными рывками, потом, уже плавнее, поехал вперед, пересек церковную стоянку (почти пустую, и встречных машин не было, насколько хватало глаз), выехал на Перл-Стрит, повернул на юг, на Арден, и по Арден направился на восток, к бабушке. С заднего двора не доносилось ни звука. Я поставил фургон на прежнее место. Запер все двери на центральный замок. Попытался заглянуть в кузов, но пластиковые планки на окнах полностью скрывали обзор. Тогда я поспешил к косилке, которая по-прежнему жужжала. Все это время прошло, а она по-прежнему жужжала. И старухи это слышали и думали, что я во дворе. Я снова стал косить, и меня это успокаивало, как бывает — туда-сюда, туда-сюда по газону. Оглядывая окрестности, случайно заметил — что это там? — СОБАКА ОБНЮХИВАЕТ ФУРГОН! СОБАКА! — и на секунду остолбенел, глядя на нее, потом хлопнул в ладоши и крикнул, чтобы шла прочь. Она какое-то время стояла, глядя на меня, а я орал: «Иди домой! Пошла вон!», и собака развернулась и потрусила вниз по дорожке. И ушла. В 6:54 вечера я перестал косить и закатил косилку в гараж. Осмотрел стоящий на въезде фургон, убедился, что с ним, на вид, все в порядке, и из кузова не слышно ни звука. Зашел в дом и сказал бабушке, что на сегодня закончил, газон на заднем дворе пострижен. Уже 7:00 вечера, мне пора. Бабушка и другая старуха глядели на меня. И бабушка сказала: «Квентин, твое лицо», — а я ответил: «Что не так у меня с лицом?», и бабушка сказала: «Кажется, ты перегрелся, дорогой, пойди умойся». Тогда я пошел и умылся. Из зеркала над раковиной на меня глянул К_ П_, одурелый и как будто какой-то загоревший. В левом глазу лопнула жилка. И эти залысины. «Что ты думаешь о своем будущем, сынок? — тебе почти тридцать». И пивное брюшко, ремень на котором я туго затягивал, когда надевал. Не сейчас, сейчас на мне были эти шорты цвета хаки. Я вернулся в кухню, где бабушка с другой старухой, я-то знаю, обсуждали К_ П_. И мне подумалось, что их обеих можно сейчас убить заодно с тем, в фургоне, и избавиться от трех трупов сразу и тем самым сэкономить время, и думать обо всем этом тогда уже не пришлось бы.
Бабушка спросила: «О, Квентин, разве ты не можешь остаться на ужин?», и я ответил. И бабушка сказала: «Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты остался. Живешь один и питаешься кое-как, я уверена. Холостякам нелегко живется». И я спросил, отвезти ли домой миссис Тэтч. А миссис Тэтч, похоже, решила остаться на ужин и сказала, нет-нет, она поедет на такси. Я направился к двери, и тут бабушка воскликнула: «О, Квентин, подожди!», и дала мне конверт, в котором лежали баксы, я взял его, поблагодарил ее и ушел. А возле фургона, то есть, возле нового сияющего коричневато-зеленого Доджа Рам, и никакого другого, СНОВА БЫЛА СОБАКА — худой породы, с косматой шерстью и хвостом, загнутым, как у обезьяны, с тревогой в глазах, и я закричал: «Пошла вон! Отвали!», захлопал в ладоши и попытался ее пнуть, и она убежала. Может, это пес БЕЛЬЧОНКА? Пистолет 38 калибра у меня в кармане, может, пса нужно убить? Из кузова ни звука. Влез в кабину, на выезде вильнул и залез на газон, но по дороге поехал нормально, рулевое колесо в новом фургоне было и впрямь туговатым, а кузов — громоздким. Но я был в порядке. Часы показывали 7:12 вечера. На запад по Лэйквью на малой скорости к озеру. До меня дошло, что в плане у К_ П_ эта пара часов перед возвращением в дом номер 118 по Норд-Черч под покровом ночи совершенно не продумана, и я понятия не имею, что теперь делать. Словно в кино, где кадр уходит В ЗАТЕМНЕНИЕ, а потом ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ начинается другое действие. Но я так не умел. Это было выше моих сил. Я был внутри Времени. И часы, которым не доставало стрелок, остановились. И Додж Рам жрет горючее быстрее, чем Форд. «Возможно, это вас слегка удивит, будьте готовы платить за полный бак всегда, когда заправляетесь», — сказал продавец.
Но сейчас я не мог об этом думать. Остановился в Саммит-Парк, откуда открывался вид на озеро, и стал есть «Фрут Лупс», потому что проголодался, и запивал вином из бутылки, тщательно следя, чтобы с нее не упал пакет. А не то еще заметит какой-нибудь коп и начнет, чего доброго, приставать с расспросами. А на пистолет 38 калибра, лежащий в
