Крейцер: Вот видите, у нас это как-то очень интеллигентно выходит. Поскольку в ваших технических силах. Есть у вас такие люди, что больше так… мешают работать?
Вальченко
Крейцер: И что вы делаете?
Вальченко: Все, что можем. Предупреждаем, добиваемся, требуем.
Крейцер: Вы управляете, кажется, машиной?
Вальченко: Автомобилем? Да.
Крейцер: Ну, вот представьте себе: едете вы на авто. А впереди корова. Понимаете, корова? Ходит это перед фарами, стоит, мух отгоняет. Вы гудите, гудите, предупреждаете, требуете. А она ходит на вашей дороге, корова. И долго вы будете гудеть? Нет. Надо слезть с машины, взять палку и прогнать. Палкой.
Торская
Крейцер: Вот видите, девушка автомобилем управлять не умеет, а тоже говорит правильно.
Вальченко: Если всем шоферам гоняться за коровами, погонщиком сделаешься.
Крейцер: Боитесь потерять квалификацию? Чудаки. Ну, как дела, Николай Павлович?
Троян: Да как вам сказать? Это верно, что коровы ходят перед фарами.
Крейцер: Верно? Ну?
Троян: Не умеем мы как-то… это самое… с палкой.
Крейцер: Вы больше насчет убеждения, теплые слова: «товарищ корова», «будьте добры», «пропустите»…
Троян: Не то, что убеждения, а так больше… помалкиваем. Коровы, знаете, тоже разные бывают.
Крейцер: Иная боднет так, что и сам убежишь и машину бросишь?
Троян: В этом роде. В этих вопросах теория познания еще многого не выяснила.
Крейцер: Темные места есть?
Троян
Крейцер
Троян: На заводе. Хотите пойти?
Крейцер: Пойдем. Пойдемте, товарищ Вальченко.
Григорьев: Надежда Николаевна, вы давно работаете в этой коммуне?
Торская: Три года.
Григорьев: Спасите мою душу! Это же ужасно.
Торская: Ну что вы, чему вы так ужасаетесь?
Григорьев: Молодая красивая женщина, сидите в этой дыре, с беспризорными, далеко от всякой культуры.
Торская: В коммуне очень высокая культура.
Григорьев: Спасите мою душу! А общество, театр?
Торская: В театр мы ходим. Да еще как! Идут все коммунары с музыкой, в театре нас приветствуют. Весело и не страшно.
Григорьев: Ведь здесь одичать можно, видеть перед собой только беспризорных…
Торская: Забудьте вы о беспризорных. Среди них очень много хороших юношей и девушек, почти все рабфаковцы, комсомольцы… У меня много друзей.
Григорьев: Уже не влюбились ли вы в какого-нибудь такого Ваську Подвокзального?
Торская: А почему? Может быть, и влюбилась.
Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна, не может быть!
Торская: Почему? Это очень вероятно…
Григорьев: Значит, вы уже одичали, вы ушли от жизни. Сколько в жизни прекрасных молодых людей…
Торская: Инженеров…
Григорьев: А что вы думаете! Инженеров. Разве мы вам не нравимся? А?
Торская: Значит, коммунары и я — это что-то вне жизни? А где жизнь?
Григорьев: Жизнь везде, где культура, понимаете, культура, чувство.
Торская: Видите ли, то, что вы делаете, не культура, а просто хамство. Уберите руку.
Григорьев: Ах, извините, Надежда Николаевна. Я уже начинаю увлекаться вами…
Торская: Кончайте скорее.
Григорьев: Как вы сказали?
Торская: Кончайте скорее увлекаться.
Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна, ведь это не так легко. Вы мне очень нравитесь.
Торская: Какое событие! Я должна многим нравиться, что ж тут такого?
Григорьев: Надежда Николаевна, поверьте: ваши глаза, походка, голос…
Торская: Даже походка? Странно…
Григорьев
Торская: Отстаньте.
Вальченко: Я, кажется, помешал?
Торская: Отчего вы такой сердитый, товарищ Вальченко?
Вальченко: Я не сердитый. Это вам показалось после воодушевления Игоря Александровича.
Торская: О, товарищ Григорьев на вас не похож. Он энтузиаст. Он приходит в восторг от походки, глаз, голоса…
Вальченко
Григорьев: Надежда Николаевна!
Торская: Скажите, товарищ Вальченко, а вы бы не могли прийти в восторг от таких… пустяков?
Вальченко (смущенно): Да, я думаю.
